Джек молчал.

— Ну? — с угрозой произнес Кинрой. — Не ясно? Проваливай! И обязательно, слышишь, найди и прикончи Генри — это его работа! Да, и…— он с трудом вытащил откуда-то сверток. — Передай это Гейл. Тут золото. Куда мне оно теперь, зачем? Все равно в могилу не унесу. Передашь?

— Передам.

— Поезжай! — повторил Кинрой и напоследок зло выругался.

Джек посмотрел в его глаза — в них стыл непомерно тяжкий, почти животный ужас.

— Прощай, Кинрой!

— Ладно, живи давай!

Джек взобрался на Арагона и тронулся в путь. Кинрой сумрачно смотрел на него с земли.

Бестия, чертова бестия! Один выжил, из всех — один! Долина Смерти отпустила его одного! Почему?!

И он поехал на его, Кинроя, лошади, с его золотом, к его Гейл! Одиночество сдавило его, заползло в холодеющее сердце, и он застонал уже не от боли, а от страха, выворачивающего наизнанку все его существо.

Он вытянул руку, вскинул револьвер, прицелился и выстрелил в удаляющуюся фигуру человека на лошади. Одинокий выстрел прозвучал негромко, но в ушах Кинроя он отдался пушечным залпом. Это последнее усилие стоило ему жизни; выронив оружие, извернувшись, он несколько раз дернулся, ловя ртом воздух, и мертвым упал навзничь.

Джек почувствовал сильный удар в спину, услышал выстрел, но не сразу понял, что это значит, и лишь свинцовая тяжесть, внезапно возникшая во всем теле, дала понять, что произошло.

Он успел подумать об одном: о том, что должен во что бы то ни стало вернуться домой, к Агнессе, иначе — смерть; он понимал, что если упадет с коня, то не встанет уже никогда, так и останется истекать кровью здесь, недалеко от тела своего убийцы.

Он приостановил Арагона. Выпрямиться уже не было сил, и Джек полулежал на холке коня, намотав повод на раненую руку, а другою цепляясь за гриву.

Он не знал, сколько прошло времени, когда позади послышался стук копыт лошадей и сопровождаемые стрельбой крики. Оглянуться он не мог, но сомнений не возникало: полиция!

Боль тонкими иглами пронзала виски, перед глазами плыли, прерываясь, нечеткие линии, мелькало, кружилось что-то, внутренности жгло раскаленным железом, но он погонял коня, понимая разумом, чувствуя каждым нервом, каждой частичкой своего слабеющего тела: надо удержаться в седле! Его мотало из стороны в сторону, дыхания не хватало, он уже почти не слышал погони, им руководил лишь инстинкт, сильнейший инстинкт спасения жизни.

Преследователей было четверо. Заметив неизвестного всадника, они, как ловцы, напавшие на след зверя, без колебаний устремились в погоню.

Первые пять минут расстояние между ними и беглецом оставалось неизменным, а затем постепенно увеличилось.

— Уйдет! — заволновался один из полицейских.

— Ничего! — крикнул другой. — Догоним!

Добежав до реки, белый конь вдруг изменил направление, резко метнувшись влево.

— К лесу правит! Знает, что здесь мы его догоним! — свист ветра прокричал старший. — Ничего, сейчас мы его прижмем! Заходи сбоку, скорее!

Но белый конь быстрее птицы мчался к лесу; было видно: еще минута — и он затеряется меж деревьев, сольется с белизной сугробов, затаится среди них и спасется, выживет.

— Стреляйте же кто-нибудь в лошадь!

Один из полицейских прицелился.

— Боюсь, не попаду. Она белая, как снег.

— Стреляй!

Тот выстрелил несколько раз.

— Мазила! — воскликнул другой. — Давай же: в лошадь стреляй!

Джеку показалось, будто что-то горячее, пламенеющее вошло в мозг и осталось там; остывая, оно источало смертоносный красный туман. Теперь он не чувствовал боли, только тяжесть, страшную, губительную тяжесть во всем теле.

Последнее, что он увидел, были мчавшиеся навстречу деревья, начинающий алеть снег и высокое, до странности светлое небо. Потом красный туман ослепил его, перечеркнул сознание, память, и Джека поглотила жадной глубиной ледяная черная пропасть.

Он лежал на дне глубокого оврага, куда упал с коня; пальцы его уродливо искривились, сведенные судорогой, в волосах, которые так любила гладить Агнесса, запеклась темная кровь, глаза, в которые с такой доверчивостью и любовью смотрела она, были закрыты, но выражение слегка присыпанного снегом лица оставалось спокойным: смертная мука не коснулась его, и оно было красиво почти как прежде.

Полицейские долго искали тело среди белых снегов, а на востоке, не видимая в блеклом свете дня, горела звезда, не та, что зажигает любовь, споря со взором человеческим, а другая — та, что хранит надежду и жизнь всех, кто по воле судьбы был рожден под этой звездой.

Был полдень, а Агнесса продолжала спать, и снились ей сны необыкновенно приятные, каких не видела она давно.

Цветущий луг, море цветов, неярких, но душисто-нежных, в пыльце, в прохладных каплях росы. Агнесса трогает их с затаенным наслаждением, срывает, вплетает в венок, надевает его на распущенные по плечам волосы и, танцуя, идет дальше. Раздвигает зеленые заросли, выходит к маленькому озерку. Легкое, похожее на греческий хитон одеяние, когда она входит в воду, намокает, облегает тело, и Агнесса чувствует себя озорной веселящейся нимфой, беспечно прекрасной в этом насквозь просвечивающем солнечном наряде. После плещется в волнах, звонко хохоча, поднимая снопы брызг, а венок слетает с головы и плывет… плывет по темной воде. Агнесса выходит на берег, падает в цветы и вдыхает их аромат; запрокидывает голову, вороша руками гибкие стебли. Потом снова танцует, кружится, вздымая одежды, скользит по траве босыми ногами.

И вдруг просыпается.

Она открыла глаза и увидела: Джека рядом нет.

Виляя хвостом, подошел Керби. Агнесса погладила собаку, встала, оделась, недоумевая, куда подевался Джек. Она занялась делами, потом стала просто ждать, время от времени поглядывая в окно. Смутное предчувствие несчастья не давало ей покоя, она пыталась казаться спокойной перед самой собой — и не умела.

Тянулось время… час, другой… Наконец она спустилась на улицу с Керби и пошла просто так, без цели, вперед.

Выйдя на дорогу, девушка непонятно почему оглянулась на окно Гейл; ей показалось, будто там мелькнуло что-то, она не разобрала — человек или тень, но, продолжив путь, явственно почувствовала на себе чей-то взгляд, кто-то смотрел ей в спину, однако Агнесса знала: повернись она вновь — опять исчезнет, растворится в глубине окна.

Она вспомнила свой сон, сотканный из обрывков впечатлений и грез, вспоминала и другие сны, их особый, ей одной известный мир, совершала мысленные прогулки по заброшенным улицам, землям; она знала, что иначе чем в воображении и в сновидениях их не увидит, а потому дорожила ими; она не думала о том, что эти удивительные грезы, повернувшись страшной, нелепой стороной и соединившись с явью, обрекут ее на вечную муку: не видеть этот мир нигде и никогда, кроме как в воспоминаниях и снах.

Побродив по округе, Агнесса вернулась к дому и остановилась у крыльца, ожидая, что сейчас, быть может, на дороге появится Джек и, как бывало, улыбнется ей, спрыгивая с коня.

На дороге действительно показался человек, но не всадник, а пеший, и не Джек, а хозяйка дома, миссис Бингс. Агнесса поздоровалась с ней.

— Заходила к брату, — сообщила миссис Бингс (ее братом был владелец салуна Джим Лавиль). — Помочь там надо, просит прислать Элси. Вы не видели ее, мисс Митчелл?

— Нет.

— Новости собирает, негодница! А вы слышали о том, что случилось? В салуне только и разговоров, что об этом.

— Нет, не слышала. А что призошло? — встревожилась Агнесса, подумав, что это может иметь отношение к необъяснимому отсутствию Джека.

— Да вы не волнуйтесь, мисс Митчелл, новости хорошие, — успокоила хозяйка. — Вы ведь знаете… наверное, вам рассказывали: много было грабежей на дорогах! А последний случай — даже страшно говорить! — банда остановила дилижанс с пассажирами и убила всех. Девушка только одна уцелела, говорят, еле живую в поселок привезли.

— О Господи! Нет, я ничего об этом не знала, — сказала Агнесса.