Хан усмехнулся, хлопнул Сынка по плечу, хотел ответить, как из конца коридора донесся женский голос:

— Коля? Сынок, топай сюда, разговор есть.

— Ну, извини, — Сынок развел руками и зашагал по коридору, весело насвистывая.

Только Хан вошел в номер, как дверь за спиной скрипнула, Шульц кивнул, улыбнулся натянуто, указал на кресло. Хан сел, не выказывая ни любопытства, ни беспокойства, смотрел на незваного гостя равнодушно.

— Разрешите? — Шульц взял у Хана стержень, осмотрел, попробовал на упругость. — Вам еще долго работать?

Хан забрал у Шульца стержень, ударил несильно по столу, крючок на конце отскочил.

— Вы кто будете? — Хан швырнул железку под диван. — Как говорит мой друг, я вашего имени не называл.

— Последние годы меня зовут Шульц, — Шульц взял со стола отломившийся крючок, сделал вид, что рассматривает, а сам наблюдал за Ханом, перехватив его удивленный взгляд. — Мне поручено поговорить с вами от имени хозяина заведения...

— Кто за работу платит? — спросил Хан. Шульц достал бумажник, отсчитал десять червонцев, подвинул к краю стола.

— Завтра можно сделать, если металл нужный доставите, — Хан спрятал деньги. — Нужно железо мягкое, а не перекаленное, хрупкое.

— Допустим, — Шульц кивнул. — Я распоряжусь. Меня другое беспокоит, молодой человек. Вас проверили, вы сомнения не вызываете. Как же получилось, Хан, что вы сюда сотрудника милиции привели?

— Что? Кто тут мент? Сынок, что ли? — Хан смотрел возмущенно. — Не может того быть!

— Почему? — спокойно спросил Шульц и тонко улыбнулся. — Ведь вы, простите, с ним в тюрьме познакомились? Вы по воле сего молодого человека не знали?

— Не знал, — согласился Хан. — Однако слыхал. Сынок — парень известный. К нему и в камере уважение выказывали...

— А Сынков много, — возразил Шульц. — Лично я трех знавал в разное время, о двоих слышал, так что кличка эта так — звук один. Вы, Хан, в святая святых милиционера привели, я не понимаю вас. Никто из людей вас не поймет. Хан. Вас одного собирались в суд вести?

— Одного, — Хан опустил голову. — Сынка, верно, в последний момент пристегнули.

— Вы говорили ему, что бежать думаете?

— Нет, он сам шепнул.

— Странно, Хан, получается. Вы решили бежать, имеете поручение к самому Корнею, вам пристегивают человека, он и побег предлагает. Корней слову верен, открывает двери, а вы приводите в дом...

— Сынок предлагал конвойного убить! — вскинулся Хан, вспомнил, как дело было, и заскучал. — Он в карты знаете, как играет? Исполнитель... высшей марки, — пробормотал Хан не совсем уверенно и затих.

— Я к вам с серьезным предложением, вы извините... — Шульц развел руками. — Ведь это он мою супругу выпроводил, а если Анна по глупости в милицию позвонила? И нас, будто зверей, обложили уже? — на бледном лице Шульца выступили красные пятна. — Вы гостиницу содержите? Вы людям приют давали? Кто разрешил вам приводить в чужой дом непроверенного человека?

— Уйдем по-тихому, — пробормотал Хан. — Неужто у вас запасного выхода нет?

— Куда уйдем? — Шульц махнул рукой вяло. — Мне бежать без надобности, по своим документам живу, и власти ко мне претензий не имеют.

— А как с этим? — Хан кивнул на дверь.

— Ваша забота. Хан. Умели нагадить, умейте и подчищать за собой...

— Я на мокрое не пойду, — глухо сказал Хан.

— Ради бога, вам и не советуют, милиция своих людей не прощает. Инструмент вы завтра сделаете и уходите, потайной выход действительно имеется.

— Ну спасибо! — Хан лицом просветлел, поднялся, положил на стол деньги. — Век не забуду!

— Свои люди. Корней просил передать: через два дня люди на сходку соберутся, вам перед ними ответ держать.

— Какой ответ? — Хан попятился.

— А вы как думали? Корней заведение закрыть обязан. Вы же спалили гостиницу. Люди на нее деньги давали, им доложат: так, мол, и так.

— Смерть верная, — Хан опустил голову. Скрипнула дверь и закрылась. Он остался в номере один.

В это же время в дальнем номере, где дверь обита железом и накладные засовы, Даша и швейцар Петр беседовали с Сынком. Петр, посмеиваясь, пил чай, хитро поблескивал глазками: очень он любил изображать человека веселого и не шибко культурного.

— Я тебя уважаю. Корней, — сказал быстро Сынок. — Но ты тоже говори, да не заговаривайся. Я за Ханом увязался, это факт, признаю. Но притопал я к вам, нет ли — вам что, холодно? Степа Хан сам к вам шел, он слова к Лехе-маленькому имел. Дарья, скажи.

Даша курила не затягиваясь, баловалась больше. Глянула на Сынка, повела плечом. Что это Корней придумал такую проверку двойную? Определил ведь старик Савелий: парень наш, деловой, да и слепому видно. И разговор как складывает? Так беседовать милиционеру вовек не научиться. Корней сказал: побудь, приглядись. Она может, делать все равно нечего, только гляди на него, нет ли — одно ясно: Сынок вылитый вор-аристократ, работник по церквям и дорогим гостиницам.

— Корней, ну хоть краем я виноват, что Хан ментом оказался? А не ошибаетесь вы? — Сынок взглянул на швейцара, затем на Дашу.

— Точно, как в банке вседержавном, — Петр рассмеялся.

— Чего же ты смеешься?

— А мы еще наплачемся. Сынок... Сейчас запасец веселья создать надобно.

Сынок взглянул на него и увидел, что смешки и прибаутки — видимость одна, из-под нависающих бровей смерть глядит.

— А ты Ленечку с Потылихи знал? — спросила неожиданно Даша.

— К чему вопрос, не пойму?

— А ты отвечай. Сынок! — повысил голос швейцар. — Не брезгуй!

— Ленечку? — переспросил Сынок, внутри захолонуло неприятно, понял: смешки кончились, проверяют. — Да вроде там два парня с таким именем есть: один, слыхал, щипач, транспортник. В личность не знаю его. А второй, слыхал, по мокрому прошел, в бегах сейчас...

— Ты много слыхал, Сынок, — Даша улыбнулась ласково. — Кто такой Толик Крепыш?

— Из Эрмитажа? Знаю, Крепышом в шутку назван, тонкий — аж тень не отбрасывает.

— Ему верить можно? — спросил швейцар.

— Нормальный человек, по куклам специалист, — ответил Сынок.

— Нормальный, — повторила Даша, — на уголовку работает. Может, и ты. Сынок, нормальный?

— Ты, девонька, не заговаривайся, — зашептал Сынок с придыханием. — Ты здесь за Корней прячешься, только шарик-то — круглый, говорят, вертится. Может, встретимся где в другом месте.

— Не знаю. Сынок, — швейцар взял стакан с чаем, отпил культурно. — Возможно, он и без тебя крутиться будет. Или остановится, как думаешь?

— Я против тебя никто. Решай, Корней. Только я так понимаю: вы эту малину спалили, виновного ищете, — Сынок облизнул пересохшие губы. — Я к вам Хана не приводил, он меня вел.

В дверь стукнули, в номер вошел Леха-маленький. Сразу тесно стало, а Сынку вдобавок и душно. Он уже прикидывал, что на худой конец сумеет от девки и Корнея вырваться.

— Звал, Корней? — спросил Леха, неловко кланяясь.

— Сядь, не засти, — швейцар даже не взглянул. — Давай рассудим. Сынок. Я тебя решать не буду, прав у меня таких нет. Но гляди, что получается. Звонит мне, — он кивнул на Леху-маленького, — и говорит, мол, тебя человек спрашивает, привет от моего брательника шлет. В цвет попадает, однако приглашать не спешу, интересуюсь, что за человек? Леха, скажи.

— Точно, — ответил тот. — Я говорю: человека не знаю, на приезжего смахивает, а с ним Сынок, личность фартовая.

— Ясно, Сынок? Разве я когда-нибудь незнакомого человека в дом пустил? Я тебе верил, тебе дверь открыл. Ты кого в дом привел. Сынок?

— Так что же теперь?

— Ничего, — ответила Даша, — ты милиционера привел, ты его и выведи, только так, чтобы адресочек наш он забыл.

— Верно, Паненка, — согласился швейцар. — Ну а ты. Сынок, как полагаешь, по справедливости мы с тобой?

Даша оставила поднос с ужином и, не взглянув на молодых людей, не пожелав им, как обычно, спокойной ночи, быстро вышла из номера. Утренний разговор с Сынком она и вспоминать не хотела. “Уголовник — человек, которого жизнь в угол загнала”. Так что же она делает? Спокойненько человека на убийство толкает. Одного из них убьют, другой в самом темном и тесном углу жизни окажется. Из этого угла ему уже никогда не выбраться. Корней парня заставит работать на себя, использует до конца, а потом... Либо людям на него шепнет, либо уголовке отдаст. Даша не слышала окончания беседы Корнея со стариком, но поняла: сговорились. Да они за свой кусок кого угодно утопят, не впервой им, видно, чужими жизнями распоряжаться. Казалось Даше, что она, глядя на главарей уголовного мира, сама до всего додумалась. И невдомек ей, как меняется она последние два месяца: и смотрит, и думает, даже говорит по-другому. А последнее совсем ни к чему: опасно. Раньше Даша среди своих часто употребляла воровской и арестантский жаргон, общаясь с посторонними, говорила чисто, но подслащала речь жеманными словечками типа “чувствительная”, “кошмарная”, “ужасная”.