— Не одумался?

— Главное — переступить порог, — Костя взял девушку под руку.

Прав был Костя Воронцов или нет, он решил: сегодня они переступят порог. И для кого из них этот шаг важнее — еще неизвестно.

Корней занял кабинет не шикарного, однако вполне приличного ресторана “Флора”, расположенного в старом, хорошо сохранившемся особняке в Брюсовском переулке. Корней здесь бывал лет двадцать назад, не рассчитывал знакомых встретить, но и швейцар, распахнувший перед ним тяжелую дверь, и официант, принявший короткий заказ, поклонились с одинаковыми словами:

— Давненько, давненько, рады видеть в здравии...

Корней взглянул из-под опущенных век, определил, что не костюму сказано и не чаевых ждут, действительно помнят. Он знал, что швейцар был когда-то замазан в налете с мокрым концом, а официант в молодые годы в эти кабинеты карты гастролерам-исполнителям подавал и с тех денег домик себе на Потылихе поставил.

Всех знал Корней, одно плохо — его тоже многие знали, и хотя тешили самолюбие поклоны, а сегодня лучше бы их не было.

Хан вошел, отдал лакею котелок и трость, сел, налил и выпил молча. Затем вынул из саквояжа блокнот, остро отточенный карандаш, положил рядом с блокнотом листок с планом, который дал ему ранее Корней, и сказал:

— Был я в этом заведении, взглянул, — он стал ловко чертить схему. — Неплохо ты нарисовал, да не совсем точно. Есть там, в углу, жестяная коробка “Сан-Галли”, знаю я ее, — дел минут на пятнадцать.

— Деньги заберут только завтра, так что у тебя ночь, Степан, — сказал Корней.

— У меня? — Хан резко черкнул по своей схеме. — Я один пойду?

— А тебе свидетели нужны или делить хочется?

— Так ведь пост на улице, и сторож внутри, — ответил Хан.

— Милиционер — твоя забота, ты по товарищам специалист: один за душой или два — нет разницы. А сторож будет спать. Это моя забота, — Корней наблюдал за Ханом внимательно. Сторожа усыплять Корней не собирался, рассудил просто: когда Хан постового пришьет и окажется в помещении, отступать будет поздно.

— Сколько в ящике? — спросил Хан.

— Около трехсот кусков.

— Поровну.

Корней рассмеялся тихо, но Хан даже не улыбнулся.

— Ты только наводчик.

— Я — Корень.

— Поэтому и поровну, так бы получил десять процентов.

— Ты мне нравишься. Хан, — Корней взял с диванчика портфель, открыл. Хан увидел толстые пачки червонцев. — Казна людская. Сто тысяч Сипатому отнесу, пусть заберет.

Хан молчал, а Корнею так хотелось, чтобы подручный возмутился, начал задавать вопросы. Хан только плечами пожал, Корнею пришлось говорить без аплодисментов публики:

— Савелий-мухомор, конечно, Сипатому доложит, что я согласен быть. Сипатый решит, что я вола кручу и сорвусь, а он власть без боя получит. А я на сходке явлюсь и хрусты, — он хлопнул по портфелю, — на стол. Пусть Сипатый возьмет казну и власть, а я погляжу, как это у него выкрутится. Он давно людям шепчет, что Корней деньги общества по земле рассыпал.

Хан наконец улыбнулся, кивнул, хлопнул Корнея по плечу, вроде легко, но отдало аж в самый копчик.

— Контора и сейф на тебе, Сипатый и люди — на мне, — подвел итог Корней. — Все поровну.

Даша с Костей прошли мимо Павелецкого вокзала, часы которого показывали ровно восемь. Наступил вечер, на привокзальной площади вяло продолжалась торговля, становилось все меньше приезжих. Они, совершив сделки и покупки, разбредались по чайным и закусочным, частным квартирам и гостиницам, спешили занять скамейку на вокзале, на худой конец угол в зале среди мешков, баулов и устало плачущих детей.

Площадь постепенно захватывали аборигены. Замазав на лице следы вчерашних подвигов, припудрившись и распространяя запах парфюмерии, появились первые девочки. Местные авторитеты мужского пола выросли на “своих” углах, в подворотнях, завоеванных деньгами, интригами или ножевым ударом, поглядывали друг на друга кто с презрением, а кто и заискивающе. Табель о рангах, меню, разблюдовка, то есть кто есть кто, соблюдались здесь строго, изменить существующее положение могли только деньги и кровь. Последняя совсем не означала смерть. Просто дрались здесь часто и охотно, разбитый нос или расцарапанная девкой физиономия — тоже человеческая кровь, и не надо пугаться, здесь не убивали. Привокзальная площадь не являлась ни чистилищем, ни даже предбанником, просто здесь начиналась территория деловых людей. И лес не начинается с чащобы, сначала трава, кустики малые, отдельные деревья, полесье, в котором и заяц зверь, а уж лиса так страшный хищник.

Костя впервые шел с Дашей под руку без стеснения, он был на работе, вел себя, как считал нужным. Костя стал выше, налился силой, курносый профиль не казался смешным, глаза под густыми бровями — Даша раньше и не замечала, какие у него красивые брови, — стали спокойными и уверенными, с чуть заметной смешинкой. Кожанка обливала его крутые плечи, на груди орден, мягкие хромовые сапоги на тонкой подошве, без дешевого скрипа, тускло поблескивали.

Выползающая из дворов приблатненная публика не знала Паненку и Воронцова, на прогуливающуюся пару поглядывали с настороженным интересом. Костя настолько походил на чекиста либо сотрудника угро, что никак не мог быть им в действительности. Заезжий деловой, решили зрители, под начальника работает, только железку нацепил зря, с ней у него уже перебор получается. Лучше не рисковать, решили на площади и потеряли к молодой паре всякий интерес.

Переулок, который вел к рынку, начинался от площади, поглядывая на нее своим подслеповатым глазом. Фонари здесь били столько раз, сколько их устанавливали, и власти сдались. Хотите жить в темноте? Живите, черт с вами! Посторонний человек к вам в гости и спьяну не зайдет. Только молодые перешагнули невидимую черту, с тротуара раздался голос:

— Подайте бездомному калеке, Христа ради, — первый постовой воровского схода сидел на деревянной тележке, был действительно без ног.

— Выпей за здоровье рабы божьей Дарьи и раба божьего Константина, — ответила Даша и, нагнувшись, чтобы показать лицо, положила в шапку приготовленные два серебряных рубля. — Гость со мной, Кликуша.

— Идите с богом, — ответил тот и погодя два раза свистнул.

— Неплохо, — Костя кивнул. — Никаких загадок, все просто. А он тут всегда сидит?

— Обязательно, — с гордостью ответила Даша, — неужто мы линовать в таком деле будем? — и замолчала, почувствовав неожиданно единение с этими таившимися от света людьми и стыд, что ведет им такого “гостя”.

Переулок поворачивал, на углу их уже ждали. На скамеечке парень с девушкой щелкали семечки и равнодушно целовались. У парня на коленях лежала потертая гармошка.

— Угощайтесь, — девушка стряхнула с губ шелуху и протянула пригоршню семечек.

— Благодарствую, — Даша взяла две семечки, одну отдала Косте, и они благополучно прошли дальше, гармошка за спиной сентиментально всплакнула и замолкла.

Из подворотни вынырнули две детские фигурки и неслышно двинулись следом.

“А нам у них еще и поучиться можно, — думал Костя, — ведь один неверный шаг или слово, сигнал подадут — и в трактире Веремея Кузьмича только столы да стулья останутся. А прирезать тут нас легче легкого”.

Позади шаги убыстрились, маленький парнишка обогнал их и, подгадав у светившегося на первом этаже окна, остановился перед Воронцовым. Костя увидел любопытные и испуганные глаза, понял, что его узнали, вспомнить имя мальчишки не смог и сказал:

— Сбежал из детдома, оголец? Думаешь, тут тебе орден дадут? — он провел пальцем по еще не отросшим волосам. — Степаныч знает, что я буду, так что ты свою бдительность притуши.

Парень стоял, засунув руки в карманы, смотрел презрительно.

— Эх, Воронок! — он сплюнул в сердцах, — орден надел, а идешь-то куда? Продался, значит. Воронок?

— Еще столько денег не напечатали, оголец, — Костя дернул его за нос, нарочно сделав больно.