— Стрелять умеете, — Костя провел ладонью по волосам.

— Сядь пока, товарищ начальник, — сказал Корней, указал Даше на место рядом с собой. — Ты провела?

Даша кивнула, но прошла вдоль стола, села рядом с отцом Митрием.

— Водку не пить, молчать, — тихо отдавал команды Корней. Костя налил себе квасу, выпил, снова налил. — Маслята соберите, сопли подтереть.

Собрали разбросанные патроны, зарядили наганы, теперь на Костю смотрел не один ствол, а четыре.

— У меня предчувствие, доживу до глубокой старости, — повторил Костя любимое выражение своего знакомого и вновь хлебнул квасу.

— Один предчувствовал — совсем чувствовать перестал, — Корней хмыкнул, скривился в улыбке. — Зачем пожаловал?

— Поговорить, — ответил Костя. — Пока оружие не разрядите, слова не скажу.

— Окружили? Тебя не спасут, — Корней оглядел собравшихся. — Не дадимся товарищам? Пробьемся?

— Не дадимся!

— Пробьемся!

Отвечали неуверенно, но отвечали, первый хмель прошел, лица, повернутые к Косте, твердели, щелкнули ножи.

“Облава”, “милиция”, “пробьемся”, — прошелестело над столом, шваркнули по полу подошвами, подались вперед. Стая готовилась к броску.

Эх, не так все у Кости Воронцова складывалось, все поперек.

В это время из небольшой гостиницы, расположенной в переулке за кино “Аре”, выдвинулась мужская фигура, застыла у чугунной решетки. Тишина. Где-то тявкнула спросонья собака, стукнули на булыжной мостовой колеса пролетки.

Хан отодвинул решетку, взглянул на неподвижного сторожа, который, обнимая винтовку, как пьяный деревцо, мертво привалился на ступеньках особнячка. Хан набалдашником трости сдвинул котелок на затылок, подумал недолго, поставил элегантный чемодан, который вынес из особнячка гостиницы, подхватил тело с винтовкой и спрятал в помещении. Через несколько минут Хан вышел на Арбат и остановился у афишной тумбы, пестревшей афишей:

“Пат и Паташон в последней, небывало оригинальной комедии “ОН, ОНА И ГАМЛЕТ”.

Авто, которое должно было его ждать здесь, отсутствовало, и Хан, прекрасно понимая, что, прогуливаясь здесь после начала последнего сеанса, выглядит как последний фраер, неслышно выругался. Не успел он закончить витиеватое выражение, как за углом хрипловато стукнул мотор и из переулка, отдуваясь, выкатился некогда лакированный “стейер”. Хан вспрыгнул на ходу.

— Ты к шлюшке на свиданку можешь припоздниться, — захлопывая за собой дверцу, рыкнул Хан. — Костогрыз.

Шофер лишь пожал плечами и покатил переулками к Поварской. Не мог он ответить, что опоздал, так как выполнял приказ Корнея и следил за Ханом от самого ресторана, видел, как был “снят” часовой, засек время, слышал в помещении крик и наконец был свидетелем последних действий героя. Машину держать в переулке было нельзя: мало их сейчас по городу катается. Пока он добежал до своей колымаги, завел, подкатил к “Арсу”, еще и дух не перевел.

Шофер все это не сказал, знал, кто сидит сзади. Лучше дюжину оскорблений проглотить, чем один раз этого парня разгневать. “Хан идет по человеческой крови, как по суху, — думал шофер, старинный приятель Корнея, выполнявший его поручения раз в год, а то и реже. — Если ты деньги взял, то жить тебе осталось самую малость”.

И человек, даже не слышавший никогда слово “жалость”, достал из кармана тужурки фляжку, молча протянул назад. Хан взял ее, в машине остро, перебивая бензин, запахло спиртом, кашлянул глухо и сказал:

— Передай, что зашли в свою, однако у меня с ним разговор будет, он поймет. Придержи...

Шофер начал притормаживать. Хан ловко выпрыгнул на ходу, скрылся в ближайшем дворе и сквозняком вышел на Гоголевский бульвар.

Шофер развернулся и погнал машину к Павелецкому, где через час должен принять самого Корнея.

Костя небрежно откинулся на спинку стула и, заложив ногу на ногу, оглядел присутствующих равнодушно. Он понимал: показной беспечностью здесь не удивишь, с толку Корнея не собьешь; пытаясь удержать готовых к броску людей, сказал:

— Никакой облавы нет, я пришел один и без оружия. Чего испугались?

— Врешь, — убежденно сказал Корней, и многие, соглашаясь, кивнули.

— Я перехватил Паненку у Пассажа, — Костя еле выговорил Дашину кличку, но сказать надо было ясно и коротко. — Я предложил ей на выбор: либо облава, либо она проводит меня одного. Даша, я знал время и место сходки?

— Знал! — звонко ответила девушка. Жизнь Кости Воронцова висела даже не на волоске, а парила в воздухе, видимо, презирая физические законы.

— Многим из вас Даша спасла жизнь, другим — свободу, — быстро подхватил Костя, — прорваться было бы не просто, — продолжал он, зная, что облава и близко бы не подошла, выставленное уголовниками охранение предупредило бы вовремя и собравшиеся ушли бы проходными дворами и квартирами, как вода уходит в песок. — Канализационные люки мы закрыли еще вчера...

— Значит, закрыли? — повысил голос Корней. — Это для того, чтобы ты, сучья душа, мог прийти и поговорить с нами? Просто так, о жизни? Люки закрыли, а облавы нет? По его следу идут, и он тянет время. Он ждет и тянет время! Ты, девка, навела, — он направил пистолет на Дашу.

Но стрелять Корней не хотел, не мог он стрелять ни в Дашу, ни тем более в Воронцова. При всех взять на себя убийство, конечно, авторитетно, однако стопроцентная вышка. Надо, чтобы их убили другие, сейчас же, сию минуту. Даше он уже не верил, а кровь этих двоих спаяла бы воровской сход крепко-накрепко, до гробовой доски. И не сбудется пророчество отца Митрия, не рассыплется деловой мир, не отделить товарищам злаки от плевел. Напуганные содеянным, все окажутся в руках Корнея, и посочится к нему доля с дел и делишек, и имя его вновь зазвучит, авторитет станет крепче гранита.

— Кирилл Петрович, — обратился Костя к очухавшемуся Сипатому, — Яков Шуршиков по кличке Корень с семнадцатого года дел воровских за собой не имеет и снова чужими руками хочет кровь пустить и кровью той свой дутый авторитет среди вас подкармливать.

Не столько смысл сказанного повесил тишину, сколько названные Костей имена и фамилии, которых не знали либо давно забыли...

— А нам приемы Корнея давно известны, начальник, — ответил Сипатый, стрельнув взглядом на Одессита и Ленечку.

— К примеру скажу, что за вами, Кирилл Петрович, магазин со сторожем на Мытной числится, доказано, и ответите вы по всей строгости советского закона, — весело сказал Костя. Чувствовал: перехватил инициативу, не упустить бы. — Гордон Семен Израилевич, которого вы Одесситом прозвали, по конторе товарищества Злопецкого народу деньги задолжал. Тебя, — он указал на Ленечку, — Сухов Василий Митрофанович, глаза бы мои не видели. Крестьянин. Отца с матерью обокрал, корову и двух лошадей на ярмарку свел, деньги проиграл и пропил. Хорош? — Костя оглядел присутствующих. — Деловой? В законе? Ножевой удар в Марьиной роще? Знаю, девчонка жива осталась, но кровь ее тебе не простим. Ответишь, Ленечка, — по-блатному, нараспев, насмешливо сказал Воронцов, повернулся к Корнею и развел руками. — А вы, неуважаемый гражданин Шуршиков, чистенький. Железочку в руках держишь. Незаконно? Да, однако мелочь, и доказать трудно. Моя бы власть, — Воронцов встал, одернул кожанку, поправил фуражку, — так я тебя своими руками на осине повесил бы. Только прав у меня таких нет. Жаль. Ну, Яков Шуршиков, докажи при людях, что ты Корней — Корень. Не прячься за других, стреляй. Сколько я уже с вами калякаю? Кто по моему следу идет? Где облава? Стреляй, Яшка! Жизнь одна — и у меня, и у тебя.

Никто не только не ел и не пил — курить давно бросили, судорожно сведенные пальцы разжались, ножи легли на стол, кто-то бросил пистолет, он брякнул о дерево и застыл. Во главе стола сидел бледный Корней, в конце стоял Воронцов.

— По справедливости рассудил, начальник, — сказал Сипатый, усмехаясь. — А не жаль тебе за такую падлу умирать?

— Жаль, Орехов. Но этих людей, — Костя кивнул на собравшихся, — и сотни других обманутых еще больше жаль.