С нее словно сняли кожу и поставили перед собой — настоящей. И заглянув в лицо луны — в свое собственное лицо — Элиза ощутила прилив острого, почти невыносимого счастья.

Все это время она была мертвой. А теперь ожила. Теперь наконец-то можно было быть собой — не прятаться, не таиться в тихих углах, а просто быть.

Луна мягко прикоснулась к щеке Элизы — с той же лаской, с которой несколько часов к ней прикасался Оберон, снимая одежду — и Элиза рванулась вперед.

К соснам, к лесным тропинкам, к заячьим норам! В настоящую жизнь! Вперед!

Молодая огненно-рыжая лисица пробежала по внутреннему двору и, перемахнув низкую стену, выбежала на дорогу, что вела к лесу.

Ночь, окружавшая лисицу, была до краев наполнена жизнью. Все в ней пульсировало, все дышало, все звало к себе. Ночь была полна красок, плывших в лунном сиянии — зелень и золото сосен, охра камней, малахитовый отблеск травы, старый янтарь мелких ягодок медовицы. Каждая травинка, каждый тихий осенний цветок окутывались тяжелым хмельным духом, и лисице казалось, что она пьяна. Она жадно пила эти запахи, словно густое вино, и с каждым глотком замок и человек в этом замке, который любил эту лисицу в людском обличье, уходили все дальше и дальше.

Мир людей больше не имел над ней власти.

Луна продолжала звучать. Теперь лисица слышала не одну струну, а тысячи. Взметались и опускались смычки, дымились клавиши под невидимыми пальцами, все танцевало и пело, все жило настоящей, а не придуманной жизнью с чуждыми, бесполезными законами и правилами, и лисица знала: все, что было прежде, вся ее старая жизнь были лишь прелюдией, лишь старой одеждой, которую надо было сбросить и никогда больше не вспоминать о ней.

Потом она выбежала на поляну и, запрокинув голову, увидела над собой пыльный водоворот созвездий. И весь лес, весь мир, тоже был частью этого водоворота — и она, лисица в траве, тоже.

Это единение с миром наполнило ее настолько светлой радостью, что лисица запрокинула голову к звездам и заскулила, затявкала, завыла. Она присоединилась к общему хору живого, хору, который славил ночь, луну, свободу. И мир принял ее не как людского захватчика, который мог лишь сокрушать и уничтожать, а как давно потерянное любимое дитя.

Свет луны был похож на материнские объятия. Мать обнимала ее и негромко пела: птичка моя, птичка, выйди на крылечко. Вот ты и нашлась, моя девочка, вот ты и вернулась… Лисица уже не думала словами, и песня просто окутывала ее, как воспоминание. Она видела свою мать — та была облаком, и по краю скользила серебристая молния, которая запечатывала и сковывала ее подлинную суть.

Но ночь осеннего полнолуния все сняла и освободила. Молодая лисица бежала по траве и слышала рядом с собой легкую поступь — белые лучи сплелись в изящный силуэт, и лунная лиса скользнула возле сосен.

«Мама, — позвала лисица, узнав ее. — Мамочка, мама».

«Беги! — рассмеялась лунная лиса. — Беги, моя хорошая! Сегодня все позволено! Сегодня нет запретов! Лунное серебро в твоей крови, беги!»

И лисица бежала среди сосен, поднимаясь все выше и выше в горы. Иногда внизу мелькала громада спящего замка, но лисицу это не пугало — она знала, что все охотники погрузились в сон, луна убаюкала их и покрыла ржавчиной их оружие. Небо полностью очистилось от туч, и лисица подумала, что оно похоже на чашку из черного фарфора с причудливым узором. Прохладный ветер нес сладковато-грустный запах осенних цветов и дыхание сырой после дождя земли.

Лунная лиса бежала рядом.

Лес остался позади — обернувшись, лисица увидела только непроглядный сгусток мрака. Над головой плыли пригоршни колючих звезд, и небо говорило с ней на языке, который умер задолго до того, как первые люди спустились с деревьев. И лисица слушала, боясь спугнуть удивительный голос, наполнявший ее до краешка:

Где-то в стороне почти по-человечески вздохнула вода, и лисица опомнилась, встрепенулась, поняла, что глотка пересохла, и хочется пить. Голос рассмеялся, рассыпался по камням золотой пылью, и лунная лиса махнула хвостом и побежала по камням.

Лисица бросилась за ней.

Ручей струился по камням хрустальной лентой. Ледяная вода обожгла; лисица пила с такой жадностью, словно боялась, что ручей может иссякнуть. Лунная лиса прыгнула на мокрый камень, и в ее взгляде была грусть и любовь.

Как же хорошо было здесь!

«Детка моя, ты вернешься в мир людей, — услышала лисица, и слова окатили ее зимней стужей. Люди? Лисица не хотела к людям! Сама мысль об этом наполняла ее ужасом. — Запомни: я не была оборотнем. Меня им сделали».

«Кто сделал?» — спросила лисица, и лунная лиса подпрыгнула и начала таять. Тоска, охватившая лисицу, была такой густой и горькой, что она смогла лишь запрокинуть морду к небу и заскулить.

«Ты узнаешь, — донесся до нее тающий голос матери. — Ты скоро обо всем узнаешь. У тебя есть все, что для этого нужно».

Оберона разбудили сразу две вещи: невесомый Пайпер, который прыгнул ему на грудь и заскулил с тоскливым всхлипыванием, и чутье охотника, которое заявило: рядом оборотень, поднимайся.

Он открыл глаза, сел в постели, подхватив квиссоле на руки. Элизы не было, и Оберон как-то сразу понял, что произошло.

Пайпер заплакал почти по-человечески. «Поднимайся же! — почти услышал Оберон его горестные стенания. — Она убежала! С ней случилась беда!»

Оберон оделся и схватил все нужное для охоты за сорок секунд — в его студенческие времена ребят с факультета учили собираться, пока горит спичка. Оборотни, навьи, водяные не будут ждать, пока ты примешь утреннюю ванну и выпьешь кофе. Должно быть, лопнувшая цепь повредила нить, которая запечатывала оборотничество Элизы, а сейчас, как назло, было полнолуние.

И она сорвалась.

Дьявольщина, ну почему он вчера не додумался проверить нить!

Оберон поймал себя на том, что думает обо всем почти спокойно — и увидел, как у него дрожат руки, впервые после смерти Женевьев.

Элиза, Господи, Элиза… После той ночи, которую они провели вместе, после того, как он поверил, что счастье возможно и для него тоже — почему все это случилось именно сейчас? Жива ли она?

«Жива, — подумал Оберон. — Иначе я бы не почувствовал, что рядом оборотень. Надо взять себя в руки и не наворотить дел».

Он выбежал в коридор и почти сразу же наткнулся на Марка — тот, бодрый и энергичный, несся ему навстречу в полной охотничьей выкладке и, увидев, сразу же воскликнул:

— Господин декан! Оборотень!

— Я знаю, — бросил Оберон через плечо, сбегая по лестнице. Марк бесшумно двигался за ним, и Оберон некстати подумал, что на тренировках Марк был лучшим. Он метал ножи и заклинания и работал с сетями гораздо успешнее остальных студентов. Иногда Оберон думал, что если Марк продолжит учебу уже в министерстве магии, то однажды сможет сменить Оберона на посту декана.

— Это миледи Элиза? — спросил Марк, и Оберону стало холодно.

Как далеко она смогла зайти? Что в ней осталось от той девушки, которая несколько часов назад трепетала от страсти и желания в его объятиях, той, которая закусывала губу, чтобы не закричать — и все-таки не удержала стона.

В груди Оберона что-то натягивалось и звонко лопалось — душа не находила себе места, металась и рвалась. Что, если обращение успело разрушить разум Элизы? Оберон читал, что такое случалось, и мысль об этом приводила его в стылый ужас.