Преданный унынию, читая, часто зевает и скоро склоняется ко сну, потирает лицо, вытягивает руки и, отворотив глаза от книги, пристально смотрит на стену, обратившись снова к книге, почитает немного, переворачивая листы, любопытствует видеть концы слов, считает страницы, делает выкладку о числе целых листов, осуждает почерк и украшения; а напоследок, согнув книгу, кладёт под голову и засыпает сном не очень глубоким, потому что уже голод возбуждает его душу и заставляет позаботиться о себе[217].

Другая карикатура того же рода, но на сей раз более приближенная к условиям жизни отшельников, даёт общую картину всех проявлений этого порока. Ранее мы уже приводили отдельные фрагменты, и вот этот пассаж целиком:

Бес уныния, который также называется «полуденным»[218], есть самый тяжёлый из всех. Он приступает к монаху около четвёртого часа и осаждает его вплоть до восьмого часа[219]. Прежде всего этот бес заставляет монаха замечать, будто солнце движется очень медленно или совсем остаётся неподвижным, и день делается словно пятидесятичасовым. Затем бес уныния понуждает монаха постоянно смотреть в окна и выскакивать из кельи, чтобы взглянуть на солнце и узнать, сколько ещё осталось до девяти часов[220], или для того, чтобы посмотреть, нет ли рядом кого-либо из братии. Ещё этот бес внушает монаху ненависть к избранному месту, роду жизни и ручному труду, a также мысль о том, что иссякла любовь и нет никого, кто мог бы утешить его. А если кто-нибудь в такие дни опечаливает монаха, то и это бес уныния присовокупляет для умножения ненависти.

Далее сей бес подводит монаха к желанию других мест, в которых легко найти всё необходимое ему и где можно заниматься ремеслом менее трудным, но более прибыльным. К этому бес прибавляет, что угождение Господу не зависит от места, говоря, что поклоняться ЕМУ можно повсюду[221].

Присовокупляет к этому воспоминание о родных и прежней жизни; изображает, сколь длительно время жизни сей представляя пред очами труды подвижничества. И, как говорится, он пускается на все уловки, чтобы монах ПОКИНУЛ келью и бежал со своего поприща.

За этим бесом уже не следует сразу другой бес, а поэтому после борения с ним душу охватывает неизречённая радость, и она наслаждается мирным состоянием[222].

Разумеется, это описание отражает особые условия отшельнического жития в пустыне. Продолжительное воздержание от пищи (пост соблюдался до 15 часов) превращает уныние в «часы голода». Отсутствие постоянных сношений с другими людьми может легко создать впечатление, будто тебя все покинули, и никого не удивит, что одиночество и монотонная работа внушают желание изменить обстановку. Действительно, что может быть понятнее тоски по семейному уюту, от которого в самом начале раз и навсегда отрёкся аскет? Достаточно заглянуть в собственное сердце, чтобы убедиться в уязвимости всех людей, которая наиболее остро проявляется в этой предельной ситуации. Две последние главы нашей книги могут оставить в полной растерянности. Итак, худшее ждёт впереди.

Уныние заражает леностью, которая ведёт к небрежению в исполнении обязанностей монашеской жизни, и прежде всего – при совершении богослужений:

Монах в унынии ленив в молитве и иногда не выговаривает молитвенных речений. Как больной не выносит тяжёлого бремени, так преданный унынию не сделает прилежно Божия дела: то телесными силами расстроен, то ослабел в силах душевных[223].

Против помысла уныния, который нас отвращает от чтения (Священного Писания) и размышлений над смыслом духовных поучений, внушая нам: «Да, но такой-то святой старец знал только два псалма и всё равно снискал Божье благоволение»[224].

Итак, другим характерным признаком уныния является минимализм, который обычно нетрудно распознать, хотя во втором фрагменте он и не бросается сразу в глаза. Кто из нас не слышал, например, таких возражений: «всё равно подобающим образом читать так много псалмов просто невозможно»? В самом деле, монаху Евлогию Евагрий пишет: «Когда дух уныния осаждает тебя, он внушает душе, что псалмопение ей не по силам и, чтобы угасить твоё рвение, пускает в ход нерадивость»[225]. Этот довод уныния показался убедительным стольким монахам, которые в конце концов уже просто не могли выносить богослужений. То же происходит и со многими мирянами, независимо от того, посещают они церковь или нет.

Рано или поздно любой человек сталкивается с ситуацией, когда всё начинает казаться «уж слишком», будь то в мелких домашних делах или профессиональной деятельности, которые до сих пор не казались трудными, будь то при исполнении совершенно иных «обязанностей». Мы чувствуем себя на последнем издыхании, как человек, который бежит за уходящим поездом и, в конце концов, сдастся. Но кому может прийти в голову, что в этот момент он просто стал добычей уныния?

Иные не без причины нам возразят, что это чувство перегруженности может иметь и объективные основания. Древние отцы прекрасно знали, что такое переутомление, и Евагрий не проявляет в этом отношении ни беспощадного максимализма, ни излишней щепетильности.

Так, совершенно замечательным образом он предостерегает от любых целей, к достижению которых принуждают себя клятвой, поскольку эти крайности чужды самому духу монашества[226] и внушаются Лукавым. В этом он усматривает подлинный смысл монашеского подвига.

За этим предостережением стоит поразительный, на первый взгляд, опыт: враг не только подстрекает нас всё свести к минимуму, но при любом удобном случае склоняет к разрушительному максимализму! Он коварно меняет поле состязания, чтобы предстать рекордсменом в самых возвышенных добродетелях.

Но демону чревоугодия подражает и противоборник истины – демон уныния, внушая терпеливому мысль о самом строгом отшельничестве, призывая стать соревнователем Иоанна Крестителя и початка отшельников – Антония, чтобы, не перенёсши долговременного и выше человеческого отшельничества, бежал подвижник со стыдом, оставив место, а он мог наконец в похвальбу себе сказать «Укрепихся на него» («Я одолел его!»)[227].

Такая проницательность вызывает лишь восхищение: в мире, где, как кажется, всё служит на пользу аскетическим подвигам, Евагрий искусно отличает истинную правду от бесовской лжи. И речь об этом заходит не случайно. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к «Слову о духовном делании», где Евагрий разоблачает бесовские внушения, которые в данный момент могут нанести наибольший вред:

Больным они мешают благодарить Бога за страдания и быть терпеливыми к ухаживающим за ними: ослеплённых склоняют к строгому посту, а отягощённых летами призывают совершать псалмопение стоя[228].

Позже мы увидим, кому именно Евагрий обязан столь утончённым чувством меры – в этом он выступает истинным наследником лучших монашеских традиций.