– Да Господь с этим: я ж не переломился. – Деян прокашлялся, скрывая замешательство. Что его дорогому мастеру этот обман мог запросто стоить жизни – великан, похоже, не понимал; и к лучшему. – Ладно, Джибанд… Всякое случается. Все живы остались, и ладно. Только больше не делай такого, хорошо? Я тоже виноват, что тебя не слушал. Но впредь обещаю слушать. Если что будет не так – говори сразу.

Великан закивал:

– Да. Конечно. Да.

Дышаться в хижене стало свободнее.

Деян принюхался – пахло пригоревшим мясом – и поискал взглядом котелок. Тот стоял чуть в стороне от очага: есть ли еще что внутри, было не разглядеть.

– Ты голоден, наверное? – Чародей заметил его взгляд и, не дожидаясь ответа, повернулся к великану. – Джеб, пожалуйста, раздуй угли и поставь котелок греться.

Джибанд засуетился, нависнув над очагом.

– Да… наверное. Поесть не помешает, – смутившись, пробормотал Деян. Голоден он был зверски, но чувствовал себя неуютно: припасов наверняка почти не осталось.

«Сходил, называется, за добычей… Ничего не достал, да еще провалялся бревном три дня… Ну, почти ничего. – Деян рассмотрел у стены кучку серых перьев: должно быть, Джибанд или чародей нашли мешок с замерзшей птицей и принесли в дом. – Хорош охотник! Курам на смех».

– Не думай, я не впервые в жизни держу в руках поварешку. – Чародей расценил его смущение по-своему. – Я же как-никак колдун: не все можно поручить подготовить слугам. Так что это съедобно: я пробовал. Хотя повар из меня никудышный, что поделать.

Судя по запаху гари, в последнем чародей не ошибался.

– Нельзя уметь все на свете… Но я ни на что такое и не намекал, ты что. – Деян зевнул, с трудом поборов искушение лечь обратно на застеленую тряпьем лавку. Картина этой неумелой заботы удивляла и смущала: сам-то он, хотя занимался лекарствами и прочим, о чародейском удобстве не думал ни мгновения. – Та сила в лесу – что это было? Она вела меня против воли и будто… высушила меня. Как кровь выпустила.

– Примерно так и есть, – кивнул Голем.

– Но что она такое?

– Убьем – узнаем наверняка. Но…

Голем, не договорив, встал, прошел нетвердой походкой к столу и вернулся обратно с ниткой костяных бус.

– Волчья пясть, барсучья, рысья, а эта, кажется, из медвежьего ребра выточена… Обычные ведьмы такие игрушки не делают. Опасные игрушки. – Голем раскрутил бусы на ладони, подбросил в воздух и поймал другой рукой. – Думаю, повертуха здесь жила. Жила, померла, но не до конца: это у них часто, тяга к жизни у них звериная…

– Стала немертвой, значит? – припомнив, спросил Деян.

Голем покачал головой:

– Не совсем. От мертвого тела она освободилась – для повертухи это невелика сложность – и шатается теперь по миру неприкаянным духом. А косолапый, которого я застрелил, супружник ее был или сынок. Повертуха опасна, но в дом ей, мертвой, без приглашения не войти; она и приближаться боится – верно, не сама померла, убили ее тут. Дух ее дурной развеять – дело несложное. Но придется пока с этим погодить. Если ошибусь, нехорошо может выйти.

– Повертуха? Супружник? – тупо переспросил Деян. Что-то внутри отторгало следовавший из слов чародея смысл.

– Вроде как человеческого племени они, повертухи, а вроде как и не совсем, – расплывчато объяснил Голем. – Среди людей рождаются, но в любую шкуру влезть могут. Хоть в медвежью, хоть в волчью, хоть в какую. Обороту ни обучиться никак нельзя, ни излечиться от него: это у них от природы. И страсть от природы огромная к плотским утехам: с человеком ли, со зверем. Но больше со зверем – редкий человек их напор долго выдержать сможет. Да и зверь, говорят, не всякий…

– Достаточно! Я понял. – Деян почувствовал, что покраснел, как помидор. – А дети их… детеныши… они тоже такие?

– Нет. – Голем покачал головой. – Чтоб повертуха человеческого младенца родила – я о таком не слышал. А звереныши обычные рождаются. И власти у нее, мертвой, над зверьем больше нет. Тут вся ее власть осталась. – Он тряхнул бусами. – Спасибо ей на том: против нее же и сгодятся.

Деян вспомнил видения, донимавшие его в полусне.

– Могло быть такое, чтоб кто-то… чтоб любовник из людей жил тут с ней, пытался от колдовства излечить, но отчаялся и сперва ее, а затем и себя порешил, застрелился?

– Могло – почему бы и нет. – Голем пожал плечами. – Как на самом деле, теперь уже не узнает никто. А с чего ты так подумал?

– Да так… То ли примерещилось, то ли приснилось – не поймешь. Давно еще.

– Надо было сразу об этом мне рассказать, – с укоризной заметил чародей.

– Надо, – согласился Деян. – Но я и сам забыл. Все кошмары запоминать – голова разломится. Наружу-то из дому можно выйти, или эта повертуха нас сторожит?

– Можно. Только далеко не отходи и голосов не слушай.

– Ага.

Деян осторожно встал. Сначала по привычке на одну ногу, затем, опомнившись, и на вторую: тело слушалось нормально. Краем глаза он заметил, как чародей, сам еще нетвердо стоящий на ногах, дернулся с намерением его поддержать и лишь в последнее мгновение остался на месте с полупротянутой рукой.

– Сейчас вернусь. – Деян протиснулся мимо Джибанда и прошел к двери, спиной чувствуя взгляд чародея, боровшегося с желанием все-таки предложить совершенно не нужную помощь.

«Чудны дела твои, Господи… Да что на него нашло? – Деян вышел в светлую, заснеженную ночь, на ходу разминая мышцы, с наслаждением втянул чистый холодный воздух. – Чем дальше, тем меньше я понимаю».

Голем настолько очевидно беспокоился за него, что это было почти смешно. Что-то изменилось в чародее за последние три дня; будто слезла шкура или треснул внутри какой-то стержень. Деян который раз уже после пробуждения почувствовал укор совести:

«Он ведь первый раз спас меня еще в Орыжи. Я думал его убить, собирался бросить – а он снова пришел на помощь. Какие бы у него на то ни были резоны – выручил ведь! А я…»

– Послушай, Голем! – Вернувшись в хижину, сразу заговорил Деян, торопясь высказать все, пока решимость не растаяла вместе с налипшим на сапоги снегом. – Я не думаю, чтобы я вскоре смог… чтоб мне перестать тебя… ну, чтоб… тьфу!

Нужные слова никак не шли на язык, и он с досады ударил по косяку.

«Простить», «перестать ненавидеть» – все это было неточно, даже неверно.

Голем настороженно взглянул снизу вверх:

– Чтобы ты смог смириться с моим существованием в этой и без меня неприятной жизни?

– Нет! Ну, то есть… Не знаю, наверное, можно и так сказать, – сдался Деян. – Но так или не так, а все-таки я рад, что все обошлось… И спасибо тебе за то, что спас… Дважды спас. Я благодарен, правда. Хотя я иногда говорю разное, цепляюсь к тебе без повода… За это прости. Характер дурной – не умею я с людьми. Не привык. Дома старшие часто мне пеняли, что с людьми не лажу. Язык мой – враг мой.

– Не нужно извиняться. Ты в своем праве, Деян. – Голем покачал головой. – Это я виноват перед тобой. Напрасно тебя во все это втравил. Только как там в истории твоей знахарки было? Сделанного не воротишь. Так что прощения не прошу – не заслужил. Но ты свободен. Как только покончу с повертухой, ты волен идти куда хочешь: я не буду мешать.

– Если бы хотел, то уже бы ушел, не дожидаясь снегопадов и встречи с повертухой. – Деян сел у очага рядом с притихшим великаном и придвинул к себе котелок. – Пока мне идти некуда. А потом – видно будет… Сейчас ты меня отпустить готов, а то – на час выйти не давал. Не понимаю я тебя, Рибен. Все вы, чародеи, такие чудные?

Голем тяжело опустился на лавку напротив.

– Моя бабка, – начал он, – мир ее праху, любила повторять: «пока лоб не расшибешь, ума не прибавится…»

– II –

– «Пока лоб не расшибешь, ума не прибавится, а ежели ума нет, сколько ни бейся – только стену попортишь», – эта мудрость казалась ей непреложной; пожалуй, оглядывась на прожитую жизнь, вынужден согласиться. – Голем улыбнулся. – Бабка умерла, когда мне стукнуло только восемь лет, но это я запомнил; бабкой она мне приходилось по отцу. Родни по матери я никогда в глаза не видел: мать была из мелких бадэйских дворян, бежала на Алракьер от войны… И саму ее помню едва-едва: красивая женщина, высокая, с холодными руками, от которых всегда пахло можжевеловым мылом…