– Так это были духи… всамделишные духи? – выдохнул Деян. – И это все… все закончилось уже?

Голем, усмехнувшись, стал собирать бусины-кости в черную тряпицу.

– В союзе воды и огня любой дух способен обрести на краткое время плоть. Повертуха – иное дело, тут ее чары важны … А нам оттепель пришлась очень кстати. Иначе пришлось бы повозиться. Хотя конец был бы тем же самым.

– Мастер сильный, – с гордостью сказал Джибанд. – Зря ты сомневался, Деян.

– Но эта женщина, повертуха… – Деян растерянно огляделся по сторонам, все еще ошеломленный увиденным и не в силах сразу принять, что то, чего он с тревогой ожидал, завершилось вот так вдруг, за несколько мгновений. – Почему так легко? Она что же, не могла сопротивляться? Или убежать.

– Сопротивляться она пыталась, но не вышло. С той поры, как я занялся ее игрушками, – чародей тряхнул узелком с костями, – ей было никуда не деться. А прежде она могла бы скрыться. Но страх и гнев – плохие советчики. Куда ей было податься? Деревни нет больше, а других мест в мире она, небось, и не знала.

– Страх и гнев… – задумчиво повторил Деян за чародеем, глядя туда, где исчез дух повертухи. Она, несомненно, желала отомстить за убитого медведя – «сынка или супружника», мрак Небесный, ну и мерзость! – а мир вдали от ее родного леса был для нее чужим. Люди от века боялись духов и призраков, но и те, оказывается, страшились людей… Тут было над чем поразмыслить.

– Всего три причины у тридцати трех неприятностей: страх, гнев да любовь, – сказал Голем. – Если б не тот больной косолапый – может, она бы и вовсе нас трогать не стала: к чему мы ей? Затихарилась бы… А пожелала подкормить любимца – и все. Закончилась история.

За показной веселостью чародея слышалась горечь.

– Тебе что, жаль ее? – удивился Деян.

– Ничуть. Но пример показателен. – Голем, запрокинув голову, уставился на торопливо бегущие облака.

К вечером Деян, повинуясь неясному порыву, призвал в помощники Джибанда и похоронил за хижиной человеческие и волчьи – или все-таки собачьи? – кости. Закат над лесом разливался розовым и красным. Если взглянуть беспристрастно, было чему порадоваться: погода наконец стала выправляться, и дела шли лучше, чем прежде; но почему-то все это оставляло гнетущее впечатление. Фальшивая, наступившая за фальшивой зимой, весна-обманка, багряные разводы в небе, желто-белые кости в черных ямах, мертвая – теперь уже по-настоящему, полностью – повертуха…

Джибанд больше обычного молчал, думая о чем-то своем.. Мрачная задумчивость овладела и Големом. Ночами он, как обычно, мучился бессонницей, но не пытался завязать разговор, а молча ворочался с боку на бок; иногда вставал и расхаживал взад-вперед по крохотной хижине.

«Страх, гнев, любовь – три причины у тридцати трех несчастий», – Деян, лежа без сна и слушая в темноте тяжелые шаги, поневоле вспомнил оброненные днем слова и мучительно-долгий рассказ, занявший две ночи. К нему слова эти подходили как нельзя лучше.

– I –

Вторая часть истории Голема, прозвучавшая на следующий день после первой, вышла не короче, но слушать ее оказалось полегче: не так она была беспросветно мрачна и не являлась уже неожиданностью.

С полудня видно было, что Голему не терпится продолжить прерванный разговор, однако он все же дождался вечера. И лишь тогда, устроившись у очага, начал:

– Через несколько лет жизнь в Старом Роге перестала напоминать пляску с огнем на пороховом складе. Старые проблемы разрешались, возникали новые – но тоже разрешались со временем. Набралось достаточно умелых помощников, стража была верна нам. Можно было жить… Сначала я, окончательно покинув подземелья, явно и скрытно помогал Джебу и продолжал свою учебу, пока он, порядком уставший от суеты, не сложил с себя полномочия регента и не передал мне власть. Работа, свежий воздух и наши ежедневные физические упражнения пошли мне на пользу: оказалось, в управлении искусственным телом и настоящим немало общего: одно помогало другому – и наоброт. Я взялся за костыли и начал вставать с коляски; потом сменил костыли на палку и заново выучился карабкаться в седло. Знаешь, что удивительней всего? Люди… Кое-кого из челяди я выгнал, кое-кого даже убил, но – не мог же я лишить крова и работы всех? Им попросту некуда было идти. Все эти люди – они много лет служили моему отцу. У некоторых из них казнили или изувечили родных, другим повезло больше, и все же они наблюдали его безумие и зверства каждый день… Все они превосходно знали о том, что он творил, знали, конечно, и то, как он обходился со мной. Но были ко всему удивительно равнодушны. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы пойти против моего отца и подсыпать ему в вино яда, которого он так боялся; они бездействовали не только и не столько из страха перед расплатой: попросту не видели во вмешательстве никакой особенной необходимости. Я, хоть они и знали обо мне, для них, можно сказать, не существовал вовсе; даже для тех из них, кому иногда доводилось помогать отцу заботиться обо мне, я был не более чем хрупкой господской вещью, протирать пыль с которой нужно с особой осторожностью. Удивительно искреннее и глубокое равнодушие! Но, когда все переменилось, многие из них с той же искренностью стремились помочь мне: сказать по чести, я немало обязан им. Без их помощи и сочувствия я не добился бы столь многого в столь короткие сроки. И это не было с их стороны желание выслужиться, лесть или что-то подобное: они действительно переживали за своего «молодого князя», как они меня теперь называли. Ничего неправильного в этой перемене в себе они также не замечали… Теперь они беспокоились о моих нуждах едва ли не вперед меня самого, но не видели дурного в том, что еще пять лет назад я мог умереть от жажды или голода в двух шагах за дверью от них, а они без приказа не шевельнули бы и пальцем, чтобы меня спасти; совесть ничуть не тревожила их. Весьма занимательно! Сперва я полагал, что причина подобной переменчивости чувств и краткости памяти – в них самих. В их недостаточно развитом уме и скудном образовании, не позволяющем судить о самих себе с необходимой ясностью. В дурном воспитании и низком происхождении, – несколько смущенно закончил фразу Голем. – Но со временем я обнаружил схожую избирательную глухоту и черствость в людях равного мне положения – и в себе самом…. Пожалуй, это досадное свойство любой человеческой натуры: мы ловко умеем не замечать то, что нам замечать неудобно, а в особенности – неудобных нам людей. Мое предшествующее соображение о слабости ума моих слуг было, очевидно, того же свойства. Несложно увидеть кого-то подобного себе в равном – но не в том, кто стоит выше или ниже тебя по происхождению или чину, кто имеет над тобой власть или подчинен тебе, кто родом с далеких земель и говорит на другом языке.

– Откуда ж тебе это знать, если ты сам таков? – спросил Деян, изрядно озадаченный этими рассуждениями, кое в чем, впрочем, сходными с его собственными соображениями.

– «Когда одним оком смотрит ваятель на тебя, другим глядит он в зеркало», – процитировал Голем.

– Но это лишь поэзия, нет?

– Не только, – серьезно ответил чародей. – Но тут еще другое… Извилистый путь тем хорош, что позволяет взглянуть себе за спину, на себя прошлого. Я бывал и хозяином, и слугой, и пленником, и тюремщиком; вел войска, как маршал, и дрался в поле, как солдат. Нелепо было бы думать, что я сам каждый раз менялся в тот миг, когда менялось мое положение.

– Хм-м, – протянул Деян, не зная, что еще на это сказать.

– Летом я впервые лично объехал верхом ближайшие к замку земли, а вернувшись – без поддержки, с одной лишь тростью, поднялся на башню. Это была большая победа, и я, не желая никого огорчать, делал вид, что вне себя от радости… Но я притворялся. Была у всех тех успехов иная сторона, которую я ощущал ежечасно. Прежде я мечтал о будущем, в котором смогу ходить и выезжать за стены: оно рисовалось мне в радужном цвете, мне виделись в нем свобода и счастье… Но вот я добился желаемого – и что же? Я все равно был заперт в Старом Роге: движения отнимали у меня без малого все силы и вызывали жестокие боли, притом оставаясь чудовищно неуклюжими, – и не было причин ожидать значительно прогресса. Последующие годы мучительных упражнений позволили бы немного улучшить навыки, но и только… Час взбираться по лестнице или четверть часа – невелика казалась разница: и то, и другое было бесконечно далеко от нормальной жизни, от мечты, от того, на что я, втайне даже от себя самого, надеялся. Я стоял на обзорной площадке, смотрел вниз, улыбался, а сам думал о том, что я – калека, и этого не изменить; что мне никогда не сравниться с другими. Что всю долгую жизнь я проведу, не покидая окрестностей замка, и лишь изредка буду вставать с кресла и вот так вот, скрежеща зубами и обливаясь потом, взбираться наверх, чтобы показать всем, что я еще жив и на что-то способен... Хотя я был далек от того, чтобы шагнуть с площадки вниз и покончить со всем разом; совру, если скажу, что такая мысль вообще не приходила мне в голову. Светило солнце, и вид в тот день, наверное, был недурен, но я не мог им насладиться. Мир для меня почернел.