«Он, наверное, все три дня добудиться пытался, – подумал Деян. – Вконец расклеился, пока сидел один на один со своим… товарищем».

Он скосил глаза на великана: Джибанд вел себя так тихо, будто его здесь вовсе не было. Голем время от времени останавливал на нем взгляд, хмурился – словно раздумывал, не приказать ли тому выйти, – но каждый раз, овладев собой, отворачивался.

– Не выдумывай. – Деян добавил голосу твердости. – Я не собираюсь пока умирать. В грязной развалюхе среди леса, в твоем обществе? Нет уж.

Он смутно надеялся, что чародей рассердится на грубую шутку и скажет какую-нибудь колкость в ответ, однако тот лишь слабо улыбнулся.

– III –

– Всякий, кто в ту пору имел делом с отцом, понимал, что тот не в себе, – продолжал Голем. – Но управы на него не было. Господин, колдун; никто на наших землях не смел ему перечить. А в имперскую казну налоги он исправно платил… Кругу чародеев тем паче было мало дела до помешательства Зареченского князя, да я и не знал тогда ничего о Круге. Прошло несколько лет. Чем старше я становился, тем тягостней было сознавать, что половину своих бесчинств отец совершает из одной лишь любви ко мне. Он совсем не хотел меня истязать, нет! Он был чрезвычайно глубоко ко мне привязан: других близких, кроме меня, у него не осталось, и страх за мою жизнь преследовал его неотступно… Ты ошибаешься, если думаешь, что я ни разу не пытался объясниться с ним; меня страшила его ярость, но я пытался, много раз пытался! Но все без толку. Он внимательно слушал меня, а потом говорил, что я мал, глуп и не понимаю настоящей опасности, а когда пойму – непременно отблагодарю его: тем заканчивался всякий разговор. Помощи мне ждать было неоткуда: я должен был умереть или помочь себе сам. На мое счастье, бабка обучила меня грамоте: я ненавидел эти уроки, как и любые другие, но она проявляла настойчивость и за лень порола меня нещадно, так что читать и писать я к семи годам выучился. Отец удивился чрезвычайно, когда я попросил его принести мне какие-нибудь книги, но причин отказать не нашел. В первые годы жизни никаких талантов я не проявлял, в обучении искусству концентрации и простейшим чарам успехов не показывал, потому бабка считала меня бездарем и винила в том «слабую» материнскую кровь. Отец – еще задолго до постигших нашу семью несчастий – сначала чаял доказать обратное и в редкие свои приезды пытался сам заниматься со мной. Но лишь убедился в моей бесталанности и махнул на мое обучение рукой. В его глазах книги для меня были вроде игрушки, потому он без разбору снес в мою камеру два десятка томов из дедовской библиотеки, которыми сам не пользовался и которых ему было не жаль. Я едва мог поверить в свою удачу: среди книг, кроме развлекательных сочинений и почти бесполезных для меня алхимических трактатов, оказались дедовы гриммуары по искусственной жизни и управлению материей. Дед – я уже говорил тебе – был императорским шпионом: вскрыть сложный затвор, пробраться через стены в чей-нибудь кабинет, отправить с гомункулом срочное донесение – для его службы это были наиважнейшие умения. Отец же с малых лет стремился быть на виду, хотел блистать при дворе, снискать славу, потому стал неплохим боевым чародеем и умел развлечь публику красивой иллюзией – а «тихих» наук не признавал. Если б он мог предположить, что я сумею разобраться в дедовых книгах и записях, в которых ни бельмеса не понимал он сам, то никогда не дал бы мне их – хотя бы из опасения, что я наврежу себе. Но такое не могло прийти в голову даже отцу, которому в каждой тени чудилась угроза... Я тоже сомневался в успехе: бабка, браня меня за бездарность, была весьма убедительна, – но выбор у меня был невелик. Я вспоминал бабкины уроки и читал, силясь ухватить ускользающий смысл; читал и вспоминал, вспоминал и пробовал. Не могу судить, только ли прилежания добавила мне болезнь, или же она как-то повлияла на мои способности; но, хотя поначалу дело шло туго, вскоре у меня начало что-то получаться… Чары управления материей сложны и запутанны: никто в здравом уме и твердой памяти не стал бы учить этому ребенка, и никакой ребенок не стал бы ломать голову, пытаясь в них разобраться. Но у меня, если я хотел – а я хотел! – жить и получить свободу, не было иного пути. В дедовых книгах описывалось много других занимательных и полезных вещей, но все они требовали чего-то, для меня недоступного: оборудования или ингредиентов, точного следования лунному календарю, здорового, крепкого тела. Тогда как для многих манипуляций с камнем и деревом достаточно было лишь подойти с правильной стороны и правильно приложить силы: я слышал это от бабки, когда расспрашивал про деда… Поэтому я учился со всем возможным старанием. Мне потребовалось время, но своего я добился. Мне казалось, на то ушла целая вечность; но в действительности, как я потом понял, я учился невероятно быстро, освоив за неполные пять лет то, на что некоторым другим не хватало всей жизни. За морем, на Дарбате, меня называли Хозяином Камня, и – Небеса мне в свидетели – называли по праву; я это заслужил.

Деян который раз изумился – как в чародее, кроме прочего, умещается еще и самодовольство; но, конечно, промолчал.

– Гомункулусами я грезил едва ли не с того часа, как оказался заперт в одиночестве. Бабка рассказывала мне о всяких тварях, которых мог создавать дед: среди них были и подобные человеку. – Голем мельком взглянул на Джибанда. – Когда я был здоров, то умел сам себя развлечь и любил оставаться в одиночестве, но в камере оно сделалось невыносимым. Настоящие узники в настоящих тюрьмах бранятся со стражей и говорят друг с другом; даже бедняги, брошенные в одиночный каменный мешок, – и те обучают крыс, делят с ними скудную еду, лишь бы только не проводить все время наедине с собой. Я был лишен и этого: отец в страхе перед убийцами и болезнями законопатил все щели. Без его дозволения не проползла бы даже ящерица, а дозволения он не давал. Мне неоткуда было ждать чуда, но я мог сотворить чудо сам… Для призыва и воплощения духа требовалось все же не только желание и умение – но алракцит, валадан и все остальное, в отличие от простейшего перегонного куба, у меня была надежда раздобыть. Когда я посчитал, что готов, то первым делом разрушил в камере часть стены и чуть повредил потолок. Огромной радостью после стольких лет взаперти было для меня видеть хотя бы темную соседнюю клетушку… Отцу я сказал, что стена обвалилась сама, однако он, разумеется, заподозрил, что тут не обошлось без происков недоброжелателей и, на всякий случай, казнил обоих бедолаг, стоявших в тот день на страже. Мне было жаль их, но я знал, что никто из них и пальцем не пошевелил бы ради облегчения моей участи, страшась наказания. Между ними и собой я выбрал себя; и меня отец, конечно, ни в чем не заподозрил. – Голем неприятно усмехнулся. – Враги или время – но стены надо было чинить и крепить, пока не случился обвал: это он понимал даже своим больным разумом. Меня он перевел в дальнюю камеру, утроил охрану, а в поврежденную часть подземелья допустил работников. Они натащили вниз камня, песка, деревянных балок, глины для промазки щелей – и, конечно, молотки и зубила… Работы велись только днем – ночевали каменщики где-то в помещениях для слуг. Ночь стала моим временем. Стражников едва не хватил удар, когда я вскрыл замок и выкатился из камеры в своей неповоротливой коляске; по счастью, ни у кого из них не хватило смелости немедля огреть меня алебардой по темечку. Я разъяснил вставший перед ними малоприятный выбор: либо они остаются верны отцу, а тот поутру отдает приказ казнить их за сломанный «врагами» замок и ложь о моем «побеге», либо отныне они подчиняются мне, а уж я постараюсь сохранить им жизнь и буду маскировать следы своих занятий… Признаться, пока я говорил все это, нутро у меня сжималось от страха: отец, тщательно изучив замок, мог обнаружить остаточные следы чар и поверить доносчику – и мог не позволить мне продолжать; наверняка бы не позволил. Но – обошлось: картина казни неудачливых предшественников все еще стояла у моих охранников перед глазами, потому они посчитали, что я – наименьшее зло, и принесли мне клятву.