Голем, нахмурившись и подперев кулаком скулу, замолчал, напряженно подбирая слова. Деян украдкой взглянул на Джибанда и неожиданно для себя наткнулся на ответный, преисполненный острого любопытства, взгляд. Не имея собственных суждений о прошлом, великан желал знать чужие.

Это было очень по-человечески; даже чересчур.

«Он все больше походит на человека. – Деян, скрыв неловкость за улыбкой, поспешил отвернуться. – Все верно, в самой сути своей он и есть человек… Почему же так непросто чувствами признать это? Неудобно, как сказал Голем. Кукла удобней человека, да еще такого чудного. Хотя кто из нас не чудной?»

– Наша с Венжаром встреча была, можно считать, случайной, – продолжил, наконец, Голем. – Но все последующее было предопределено. Каждый из нас обладал тем, что другой с детской наивностью полагал достаточным для счастья: я был знатен, богат, наделен в своих владениях неограниченной властью, а Венжар был физически и духовно здоров, свободен, объездил многие земли… Каждый, в глазах другого, имел многое, однако притом был очевидно и достаточно несчастлив, чтобы вызывать не зависть, но сочувствие. Мы видели друг в друге пример, позволивший лучше примириться со своей участью – и в то же время возможность в будущем ее улучшить… Наша дружба с самого начала была не вполне бескорыстна. Потому, быть может, она и стала со временем столь крепка, что продлилась больше века и выдержала такие шторма, какие другим и не снились. Обычно ведь как? Люди сходятся, едва испытав симпатию, слабое чувство общности. А после, когда обнаруживается, что общность та не слишком глубока и наступает пора, узнав друг друга лучше, идти на взаимные уступки, прощать непохожесть, себялюбие, недостатки, ошибки, – тогда дружбе приходит конец. Мы же с самого начала вынуждены были учиться уважению и компромиссам, видеть друг в друге перво-наперво небескорыстного союзника, и только во вторую очередь – приятеля. К тому же в моменты разногласий мы не имели возможности представить себя невинными жертвами на алтаре чужого корыстолюбия: наш взаимный расчет был много раз оговорен… Мы были честны друг с другом и с собой. Занятное дело! Те побуждения, что именуются недостойными, часто приводят к итогу куда лучшему, чем продиктованные возвышенными чувствами. Столь высоко превозносимый поэтами и проповедниками искренний душевный порыв недолговечен; об обыкновенной же рассудочной честности, которую может воспитать в себе каждый, редко услышишь доброе слово, тогда как именно она чаще всего другого лежит у корней крепкой дружбы и счастливого супружества.

– Занятная теория, – хмыкнул Деян, подумав про себя, что у Венжара ен’Гарбдада мнение о тех давних событиях могло сложиться совершенно иное. – И что же дальше?

– Венжар числился у дяди в учениках, но, к досаде последнего и к своему стыду, в области практической медицины он был редкостным бездарем. Нирим – пожалуй, справедливо – укорял его в недостатке сочувствия к больным, но, думаю, это не главная причина: просто что голова, что руки у него были не на то заточены. Недостаток практического мастерства Венжар со всегдашней своей дотошностью пытался сгладить знанием, и в свои годы – а был он всего на дюжину лет старше меня – изучил уйму книг, некоторые из которых неизвестны были даже Нириму: тот практиковал согласно бадэйскому лечебному искусству и последним веяньям в Императорском Медицинском Обществе, а Венжар читал, кроме прочего, сочинения дарбатских профессоров и заметки лекарей-хавбагов, давно завезенные в библиотеку Общества, но не нашедшие до поры до времени признания. Венжар заявил о сходстве моего недуга с «хромой хворью», известной на Хавбагских Островах, и предложил попытать счастья, обратившись к хавбагам напрямую – в одно из их посольств в Радоре. Нирим назвал племянника бестактным глупцом; заявил, что, как бы там ни было, спустя годы никакое излечение невозможно. Однако Венжар настаивал и предложил мне свою помощь в пути к столице. Нирим еще раз назвал его глупцом, но это уже ничего не меняло. – Голем усмехнулся и подложил в очаг полено. – Венжар убедил меня, что шанс стоит усилий. Надежда – как свежие угли: вроде потухли, почернели, а чуть подует ветер – опять пламя.

– Насчет тебя – понятно, – сказал Деян. – Но его в чем была выгода в это ввязываться?

– Как это – в чем?! – неподдельно изумился Голем. – Во мне, конечно. В нас с Джебом. О том, насколько необычна и велика моя сила, только я и не догадывался. А Венжар сразу сообразил, какое превосходное из меня может в будущем выйти оружие – и как меня можно будет использовать. И объяснил мне.

– И тебя это не уязвило? – настал черед удивляться Деяну. – Ничуть? Что тебя намереваются использовать, как какую-то дубинку.

– А должно было? – Голем снисходительно улыбнулся. – Нет, Деян, не уязвило. Ничуть. Возможно, я наболтал лишнего, и по моей вине у тебя сложилось превратное мнение о моем старинном друге как о недалеком и жадном до богатства и власти честолюбце. Но в действительности он отнюдь не был плохим человеком… Да, Венжар необычайно любил власть, а я постоянно подтрунивал над ним из-за этого. Однако – как, к слову, и очень многие другие известные мне властолюбцы – власть он хотел использовать для добрых дел: только редкостный негодяй может мечтать стать злодеем, чтобы, благоденствуя, безнаказанно истязать других. Пару таких я убил, а больше, пожалуй, и не встречал. Во всех остальных оставалась еще толика порядочности: не только перед людьми, но и перед собой они оправдывали свои злодеяния обстоятельствами или, чаще, ошибочно видели в злодействе благо…

– А из них ты скольких убил – одного, всех или половину? – перебил, не выдержав, Деян.

– Многих. Намекаешь, не мне рассуждать о порядочности и добродетели?

– Ну…

– А кому же? Кто, по-твоему, достоин? – с любопытством спросил Голем. Снисходительная улыбка так и не сошла с его лица; насмешку он воспринял как должное. – Насчет себя – не буду спорить: сочинений об этике и морали я не писал, приговоры чаще исполнял, чем выносил, и ни то, ни другое мне не по душе. Предположим, судья из меня и впрямь негодящий. Но где найти лучшего?

– II –

– Где-нибудь подальше от столиц и замков, – мрачно сказал Деян. Ругаться с чародеем не хотелось, но смолчать он не мог. – И от Небес – пусть Терош меня простит – подальше, а к земле – поближе. Обстоятельствами, говоришь, оправдывали или считали благом… Чушь! Ни шиша они не считали. Ты, когда по лесу идешь и муравьев давишь, не считаешь, что совершаешь злодеяние. Никто не считает – кроме тех муравьев, которыми лес полнится: если искать справедливого судью, то среди них… Что ты, что Венжар твой – вы, может, среди вам подобных, промеж князей и колдунов, во всем лучшие, откуда мне знать. Ты вон целую теорию придумал, отчего люди мерзости вокруг себя не замечают, в глаза друг другу не смотрят, отчего ссорятся… Умно, право, ничего плохого не хочу сказать! Только муравьям, знаешь, все едино. Живем мы коротко, грамоту знаем дурно, звезд с неба не хватаем, камни руками не крушим; кто мы перед тобой, перед такими, как ты? Вы как дикие звери – сильны, злы, если кто вам на пути попадется – не порвете, так затопчете. Я вас, тебя не виню, но пойми – не нравится мне это. Не может нравиться. Мы про свою муравьиную жизнь лучше сами рассудим; где добро, где зло – разберем, не слепые, чай; а с вас довольно и того, что налог платим.

– Старина Фил бы гордился таким последователем! – Голем улыбнулся. – «Мало вам кармана – в голову залезть хотите», – так он, вроде, писал; и что подлинную добродетель надо дальше от университетов, но ближе к земле искать. Только я как ему сказал, так и тебе скажу: не меряйте по себе. Жизнь, за которую ратуете, вы знаете мало. – Тон его переменился, утратив всякую веселость. На миг чародей показался Деяну глубоким стариком. – Людей вы знаете мало – в этом ваша беда, Деян. Что Фил, что ты…

– Чего же такого мы, по-твоему, не знаем? – Деяну сделалось жутко от этой перемены. – Договаривай уж, раз начал.