– Закончив дело, Берам к остальным пленным пошел и там слух пустил, что, врачеватели и сестры по отметине получили за сотрудничество с дарвенцами, – продолжил он. – Слушок на благодатную почву упал: их лекари в самом деле кое-кого из наших раненных перед тем залатали, под угрозой расправы, но все же. Так что хавбагские солдаты Бераму поверили, тем паче врать он был мастак. Полковник обо всем узнал, конечно, еще до обмена, но что ему было делать? На вопросы хавбагского командира он только плечами пожал: не знаю, мол, что и откуда. Берам с побратимами рытьем выгребных ям отделался, ну и прозвище получил на всю жизнь. Первым его «Хемризом» хавбагский лекарь обозвал, пока Берам на его глазах сестричкам лбы разукрашивал: все хваленое достоинство и выдержку растерял, Хранителями клялся отыскать и убить, а Берам, понятно, только посмеивался… Тот хоть и громила был, и колдун сильный – связали его заговоренной веревкой против колдовства и держали вчетвером, так что только слюной брызгать бедолага и мог. А горьевцы, глядя на то, со смеху покатывались; рассказы по всему полку разошлись. Потом перемирие подписали, время прошло, и таким уж забавным это все перестало казаться, приелось. А погоняло за Берамом осталось. И лучше его в этих краях не поминать зазря: хотя всей истории люди непричастные нынче не помнят уже, Горьевский полк тут, бывало, неподалеку подолгу стоял, и Берам многим запомнился… по-всякому.

«Да понял я, понял». – Отчего-то Деяну совсем не хотелось смотреть на капитана и не хотелось, чтобы тот говорил дальше. Но Альбут продолжал сухо и по-деловому, будто делал доклад. Насколько очевидно было то, что говорит он о себе, настолько и то, что не стоит мешать ему в этой маленькой хитрости.

– Полковник все надеялся отметить братьев, но Берам по службе так и не продвинулся: слишком много чудил и Жошаба-Силача подбивал на выходки. Зато младшему, дураку, повезло: кто-то посчитал, что он достаточно туп, чтобы правильно салютовать генералам и без запинки отдавать приказы, и направил его за казенный счет в офицерское училище… Через два года вернулся он в полк лейтенантом, братья воссоединились, но прежней дружбы между ними уже не было. Вскоре все для них пошло наперекосяк. Ушел Силач, дезертировал: моча в голову ударила – сбежал к лесной ведьме, с которой снюхался, когда по деревням провиант собирать ходил… Недалече отсюда дело было, всего-то несколько дней пути, но чтоб его прокурорские поймали – не слыхал. А жив он или помер – не имею понятия, но думается отчего-то, что помер, и давно...

Деян от души хлебнул из кружки, пытаясь заглушить неприятное чувство, что, в отличие от капитана, наверняка знает, что случилось со вторым «братом» и под стеной какой лесной хижины лежат его кости; но поминать двух негодяев в один день было бы уже слишком.

– Младший, лейтенант-дурак, еще прежде о переводе на должность при епархии попросил: связи у него подходящие были, – говорил тем временем капитан. – А Берам потихоньку стал сдавать. Поначалу еще ничего, но как Бергичевский бунт разгорелся, как отступать стали, как слухи пошли… Струсил Храбрец. – Капитан замолчал, ожидая, по-видимому, вопроса, но, не дождавшись, продолжил сам. – Лекарям и сестрам, которых Берам с побратимами разукрасили, у своих несладко пришлось; их командиры не умнее наших были. Оправданиям не поверили и знак чужой веры на лбу посчитать подлой раной отказались. Казнить – не казнили: у хавбагов странные обычаи… От них потребовали или отречься от своего народа и не возвращаться больше на родину, или признать вину перед Хранителями и всем миром: понести наказание и дать клятву, что более предательство не повторится. Но ложное покаяние, ложная клятва – для честного хавбага это хуже смерти. До братьев доходили слухи, что все жертвы выбрали изгнание; их проводили молчанием и вычеркнули из родовых книг. Оказалось, однако, иначе. Тот лекаришка, что в госпитальной палатке клялся Берама однажды разыскать и прикончить, посчитал, что та клятва дороже всех других. «Марагар», то есть «меченый роком» – так его теперь между собой хавбаги зовут. – Лицо капитана исказила гримаса отвращения и ненависти; но страха в ней не было ни толики. – Он принес покаяние. И после того, как отбыл срок в заключении на Островах, вернулся сюда, на материк, вступил в один из наемных хавбагских отрядов и сделал там карьеру. И сейчас он во всей их наемной армии – первый лекарь… И своих пользует, но больше – пленных. Вот ты, дура, думаешь, небось – раз лекарем называется, так и вправду лечит! – Капитан отчего-то зло уставился на Цвету. – Милосердие! Как бы не так. Одного из ста, может, и лечат для виду, пока остальные на голой земле лежат, никому не нужные, – и это им еще свезло, коли так. Лекари у хавбагов – первые мастера допросы вести: пытать Хранители им не велят, так можно ж залечить до того, что мать родную не узнаешь – и это вроде как не в счет. А колдунам в таких «лечениях» свой интерес. В узел людей завязывают, из двух одного лепят, да так, чтоб и баба, и мужик вышел – якобы лекарскую науку так изучают. Черное колдовство, жуткое. Даже среди еретиков мало охотников до такой службы. Марагар, знающие люди говорят, истязатель шибко одаренный. Даже сами хавбаги его побаиваются… Слухи о нем по всей армии ходят; дошли в свое время и до Берама. Дураки думают, Марагар делом таким занялся, потому как выбора не было – для меченого, для предателя работа такая в самый раз. И диву даются – почему он теперь, когда имя и положение себе сделал, на родину не вернется и нормально жизнью не заживет. Ха! Горьевские – все, кто дюжину лет тому назад, в палатке был – вот те взаправду знают, отчего он службу такую себе выбрал и отчего оставить ее не желает. Знают, по чьи души он здесь сеть закинул и ждет, когда рыбки попадутся. Берам-Храбрец как прознал, что с бергичевцами хавбагские наемники на нас идут, а с хавбагами – Марагар, стал сам не свой. Пробрал его страх и с ума свел: на том и кончился храбрец. – Капитан покачал головой. – Последнее соображение потерял и совесть; потом писарь полковой мне рассказал, что подбил Берам мальчишек каких-то на мятеж, офицера своего зарезал и был таков… Но, как сегодня выяснилось, и того ему мало оказалось: разбоем занялся. И кончил в собачьей яме за оградой, мир праху его. – Альбут, ни на кого не взглянув, одним глотком осушил стакан и уставился в стол.

– Да уж, история, – пробормотала Марима.

– Не он первый, не он последний, кого страх ума лишил. У многих горьевцев-ветеранов, кто еще жив и воюет, сейчас поджилки трясутся. Прошлое рано или поздно нагоняет всех. – Капитан продолжал говорить с пьяным остервенением, и в его голосе по-прежнему не слышалась страха – лишь горечь и гнев, и, может быть, толика жалости к самому себе. – Младшего дурака оно догнало и того раньше: потому он службу сменил и обо всех новостях из третьих рук узнавал… Еще прежде, в училище поднабравшись ума, он прошлыми делами гордиться перестал, да только что с того? Сделанного не воротишь. И однажды он встретил женщину… – Голос его дрогнул. – Необычайной красоты женщину, пусть и одевалась та чудно. По дороге со службы на зимнюю квартиру случилось ему разнимать жестокую драку; двое солдат были легко ранены и один серьезно. Раненый угрожал истечь кровью, и чтобы не терять времени, дурак приказал отнести беднягу в ближайший дом, где, как шепнули ему, жила чужеземка без лекарской лицензии – но очень сведущая… Дурак увидел ее и влюбился, как… как дурак. Она без охоты принимала его, но не гнала. Счастья у них не случилось; не любовь – одно мучение. Даже жениться, как положено, дурак не смог: канцелярия без священнического одобрения, хоть бы и от жрецов-еретиков, супружество не регистрирует. Долго дурак упрашивал, но чужеземка истинного Господа не пожелала принять. Он бы сам на грех пошел – Господь милостив! – но единоверцы подруги его тоже не пожелали благословить брака, поскольку от веры и народа своего она была отлучена… Будь между ними какой-никакой законный брак, люди бы не смотрели косо; лицензию ей, может статься, удалось бы выбить, жалованье бы можно без помех пересылать; да хоть вдовья премия ей перепала бы, когда дурак голову сложит… А так – грех один да неудобства. Ни счастья между ними не случилось, ни хоть чего хорошего: но отчего-то не разошлись. Так и живут, мучат себя и друг друга, по сей день. И я там был, с дураком брагу пил… – Капитан отхлебнул из споро наполненного Цветой стакана, поморщился, утер усы. – Дрянь все-таки пойло. И сказка моя – дрянь. Не про трех братьев она: про трех дураков и трех подонков. Да, Марима?