— Amigo, — сказал настоятель, обращаясь к Кернею, — позвольте мне предложить вам сигару и извиниться, что я не подумал об этом раньше. Вот манильские и гаванские, выбирайте, пожалуйста.

За монахом шел дворецкий, неся большой ящик с сигарами. Он поставил его на одну из скамеек и удалился.

— Спасибо, святой отец, — улыбнулся Керней, — ваши сигары действительно превосходны.

— Я в восторге, что вы оценили их по достоинству, — ответил монах, -они и должны быть хороши, судя по их дороговизне. Но прошу вас об этом не думать и курить, сколько пожелаете, мне они ничего не стоили. Это контрибуция, предложенная монастырю.

Слова эти сопровождались улыбкой, вызванной, вероятно, каким-то воспоминанием, связанным с сигарами.

«Значит, вынужденная контрибуция», — подумал ирландец, на которого слова Риваса произвели неприятное впечатление.

Техасец еще не притрагивался к сигарам, и, когда ему их предложили, сказал Кернею:

— Скажите ему, капитан, что я предпочел бы трубку, если таковая у него найдется.

— Что говорит сеньор Крис? — спросил мнимый аббат.

— Что он предпочел бы трубку, если это вас не затруднит.

— О, ничуть. Грегорио! — закричал Ривас вслед удалявшемуся дворецкому.

— Не беспокойтесь, — заметил Керней. — Крис Рок, удовольствуйтесь сигарой, не следует быть слишком требовательным.

— Сожалею, что заговорил об этом, — ответил техасец, — буду вполне доволен сигарой, в особенности если мне разрешат пожевать ее. Мой желудок давно просит табачку.

— Возьмите сигару и жуйте ее сколько хотите.

Техасец выбрал одну из самых толстых сигар и принялся кусать ее, как сахар, к немалому удивлению Риваса, который, однако, постарался не показать этого. Крис Рок жевал табак и курил одновременно, так как дворецкий вскоре появился с трубкой.

Ривас, в свою очередь, закурил сигару и дымил, как паровоз. Курящий монах всегда и всюду производит очень странное впечатление, но так как в настоятеле монастыря Адхуско никто и не заподозрил бы анахорета, то и удивляться было нечему. Сев рядом с Кернеем и устремив взор на развертывающийся перед ним вид, он сказал своему гостю:

— Что скажете об этом ландшафте, дон Флоранс?

— Великолепно, чудесно! Я никогда не видел ничего величественнее и разнообразнее.

— Возьмите бинокль, — сказал монах, — и рассмотрите картину детально. Он подал Кернею бинокль.

— Видите вы Педрегаль? Вон там, у подножия горы, его можно отличить по серому цвету.

— Конечно, — ответил Керней, — я вижу даже чащу, которой мы пробирались.

— Теперь взгляните направо. Видите ли дом среди полей?

— Да. Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что этот дом представляет для меня особый интерес. Как вы думаете, кому он принадлежит? Мне следовало бы, впрочем, сказать, кому он принадлежал или кому он должен бы был принадлежать.

— Как я могу это знать? — спросил Керней, находя этот вопрос довольно странным.

— Вы правы, но я вам сейчас все объясню. Несмотря на мои неоспоримые права на эту собственность, она, тем не менее, была у меня отнята и отдана нашему бывшему хозяину, начальнику Аккордадской тюрьмы, в виде награды за его измену стране и нашему делу.

— Какому делу? — спросил ирландец, откладывая в сторону бинокль. Услышанное заинтересовало его больше того, что он видел.

«Стране и нашему делу» — вот слова, которых нельзя ожидать от разбойника или монаха. Дальнейшее доказало окончательно, что Ривас не был ни тем, ни другим.

— Дело, за которое готовы пожертвовать жизнью я и все, кого вы видели, ясно из моего тоста: «Patria y libertad».

— Я был счастлив видеть вызванное им воодушевление.

— И удивлены, не правда ли?

— Говоря откровенно, да.

— Меня это не удивляет. Ваше желание разгадать все увиденное и услышанное вполне естественно. Настало время все объяснить вам… Закурите же другую сигару и выслушайте меня.