Возможно, вопрос был риторический. Клайв подошел шага на два и ответил:

– Из-за Молли. Мы не любили Гармони, а ей он нравился. Он доверял ей, и она уважала его доверие. Это было их частное дело. Это ее снимки, они не касаются ни меня, ни тебя, ни твоих читателей. То, что ты делаешь, было бы ей отвратительно. Если честно – ты ее предаешь.

Затем, чтобы Вернон лишился удовольствия закрыть перед его носом дверь, Клайв повернулся и ушел на кухню – есть в одиночестве свой ужин.

Перед гостиницей вдоль стены из рваного камня тянулась деревянная скамья. Утром после завтрака Клайв сел на нее, чтобы зашнуровать ботинки. Хотя ключевой элемент финала отсутствовал, две важные вещи благоприятствовали его поискам. Первая – общего характера: Клайв ощущал оптимизм. Подготовительную работу он проделал в студии и, несмотря на недосып, радовался тому, что он снова в любимых местах. Вторая была конкретная: он точно знал, что ему нужно. В сущности, он отправлялся от результата: он чувствовал, что фрагменты и зерна темы кроются в том, что уже им написано. Как только нужное всплывет, он сразу его узнает. Для неподготовленного уха мелодия прозвучит так, словно предчувствие и созревание ее были заложены раньше в партитуре. Нахождение нот будет актом вдохновенного синтеза. Он как бы уже знал их, но еще не мог расслышать. Он чувствовал их обольстительную нежность и меланхолию. Он чувствовал их простоту – и образцом была, конечно, бетховенская ода «К радости». Взять самое начало: несколько ступеней вверх, несколько ступеней вниз. Могло быть детской песенкой. Полное отсутствие претензий, но какая духовная насыщенность. Клайв встал, чтобы взять сухой завтрак, который вынесла ему официантка. Возвышенную возложил он на себя миссию, высокую поставил цель. Бетховен. На гравийной стоянке он опустился на колени, чтобы засунуть сандвичи с тертым сыром в рюкзак.

Вскинув рюкзак на плечо, он двинулся по тропе в долину. Ночью на Озера надвинулся теплый фронт; иней на деревьях и на лугу у ручья растаял. Облачность была высокая и равномерно серая, свет рассеянный и чистый, тропа сухая. Трудно желать лучших условий в конце зимы. Он подсчитал, что у него есть восемь часов светлого времени, хотя, если к сумеркам он успеет спуститься с гор в долину, то до дома можно добраться и с фонарем. Чтобы взойти на Скафелл-Пайк,[17] времени достаточно, но решение об этом он отложит до тех пор, пока не окажется на Эск-Хаусе.

В первый час, после того, как Клайв повернул на юг, в долину Лангстрат, он, несмотря на свой оптимизм, ощущал тревожное стеснение, которое иногда охватывает человека, оставшегося один на один с природой. Он беспомощно погрузился в фантазии с детально развитым сюжетом о том, что кто-то прячется за скалой, намереваясь убить его. То и дело он оглядывался через плечо. Это было хорошо ему знакомо, потому что он часто совершал такие пешие походы в одиночестве. Всегда приходилось преодолевать внутреннее сопротивление. Требовался волевой акт, борьба с инстинктом – чтобы идти прочь от ближайших людей, от крова, от тепла и помощи. Чувство масштаба, тренируемое каждодневно перспективами комнат и улиц, внезапно наталкивалось на колоссальную пустоту. Гребень над долиной был отлитой в камне морщиной насупившейся Земли. Шип и грохот потока был языком угрозы. Съеживающаяся душа и все его основные склонности говорили ему, что глупо и не нужно идти дальше, что он совершает ошибку.

Клайв шел дальше потому, что эта съеженность, дурное предчувствие были именно тем состоянием – болезненным, – от которого он хотел избавиться, и доказательством того, что однообразный ежедневный труд, многочасовое сидение в согнутой позе над роялем сделали его пришибленным. Он выпрямится и отбросит страхи. Угрозы тут не было, а только безразличие стихий. То есть опасности, конечно, существовали, но только обычные и не смертельные: травма при падении, потеря ориентировки, резкая перемена погоды, ночь. Справиться с этим – значит восстановить ощущение контроля над собой. Скоро смысл, навязанный скалам сознанием, испарится, ландшафт обретет красоту и захватит его; невообразимая древность гор и обтянувшая их плотная сетка живого напомнят ему, что он – часть этого порядка, причем незначительная, и он станет свободен.

Однако сегодня этот благотворный процесс затягивался. Он шел уже полтора часа, а все присматривался к некоторым глыбам впереди – не скрывается ли что за ними, – все разглядывал со смутным страхом хмурую наружность скал и трав, все перемалывал осколки давешнего разговора с Верноном. Открытые места, которым полагалось бы уменьшить его тревогу, уменьшали все остальное: все устремления казались бессмысленными. В особенности симфонии: хилый грохот, ходули, обреченные попытки соорудить гору из звуков. Страстные усилия. И ради чего? Деньги. Почет. Бессмертие. Попытки отрицать случайность, плодящую нас, и отогнать страх смерти. Он остановился, чтобы подтянуть шнурки ботинок. Чуть погодя снял свитер и жадно попил из бутылки, желая смыть вкус копченой рыбы, которую неосмотрительно съел за завтраком. Потом поймал себя на том, что зевает и думает о постели в своем маленьком номере. Но не мог же он еще устать – и восвояси повернуть не мог, после всех усилий, предпринятых, чтобы выбраться сюда.

Он дошел до моста через речку и сел. Надо было принимать решение. Он мог переправиться здесь и быстро подняться по левому склону долины на Стейк-Пасс или же дойти до самого конца долины и по крутому стометровому склону взобраться на Тонг-Хэд. Карабкаться на четвереньках ему не хотелось, но и не хотелось признаться себе в том, что он поддался слабости – или возрасту. В итоге он решил идти вдоль речки – трудный подъем, может быть, встряхнет его, выведет из оцепенения.

Час спустя он был уже у конца долины и, глядя на кручу, жалел о своем решении. Дождь усиливался, и, как бы ни расписывали дорогой водонепроницаемый костюм, который он сейчас натягивал, ясно было, что при восхождении в нем станет жарко. Чтобы не идти по скользким мокрым камням, он сразу двинулся вверх по высокому травянистому берегу, и в самом деле, через каких-нибудь несколько минут пот вместе с дождем уже заливал ему глаза. Его беспокоило, что у него так рано участился пульс и что каждые три-четыре минуты он вынужден делать передышку. Вообще-то такой подъем должен быть вполне ему по силам. Он попил из бутылки и пошел дальше; пользуясь тем, что рядом никого нет, он громко кряхтел и стонал при каждом трудном шаге.

Если бы кто-то шел рядом, Клайв, наверно, пошутил бы насчет унижений, связанных с возрастом. Но нынче не было у него в Англии друзей, разделявших его увлечение. Все его знакомые чудесно обходились без природы: загородный ресторан, Гайд-парк весной – и большего простора им не требуется. Очевидно, что они не вправе считать себя вполне живыми Разгоряченный, потный, запыхавшийся, он перевалил свое тело на травянистую площадку и лег лицом в холодный дерн, под стучавшим по спине дождем, проклиная друзей за тупую вялость, отсутствие вкуса к жизни. Они бросили его. Никто не знает, где он, и никому до этого нет дела.

Послушав пять минут, как стучит дождь по его непромокаемому костюму, он поднялся и стал карабкаться дальше. И вообще, такое ли уж дикое место – Озерный край? Весь истоптан туристами, каждая незначительная подробность ландшафта снабжена ярлыком и самодовольно воспета. На самом деле – всего-навсего гигантский бурый физкультурный зал, а эта круча – просто шведская стенка с травой. А у него – физкультура под дождем. Обессиливающие мысли продолжали преследовать его, пока он взбирался к седловине; но выше склон стал менее крут, дождь прекратился, длинная щель между туч принесла маленькое утешение в виде жидкого солнечного света, и наконец это произошло – у него улучшилось настроение. Возможно, всего-навсего начали действовать эндорфины,[18] выделившиеся благодаря мышечной работе, а может быть, он просто поймал ритм. Или же сейчас наступил долгожданный момент любого восхождения, когда поднимаешься на седловину, идешь по водоразделу, и в поле зрения медленно появляются новые вершины и долины – Грейт-Энд, Эск-Пайк, Боу-Фелл. Теперь горы были красивые.