— Аня, — начал он медленно. — Выслушай меня. Я хочу поговорить с тобой кое о чем.

Аня бросила на него взгляд сквозь полумрак слабо освещенной огнем комнаты.

— О чем? — спросила она весело. — У тебя ужасно серьезный вид, Гилберт. Я, право же, не проказничала сегодня. Не веришь — спроси у Сюзан.

— Это не о тебе… и не о нас… я хочу поговорить… Я хотел бы поговорить о Дике Муре.

— О Дике Муре? — повторила вслед за ним Аня, выпрямившись и насторожившись. — Помилуй, что такое ты можешь сказать о Дике Муре?

— Я много думал о нем в последнее время. Помнишь, прошлым летом я лечил его, когда у него появился фурункул на шее?

— Да… помню.

— Я воспользовался случаем, чтобы внимательно осмотреть шрамы на его голове. Мне всегда представлялось, что, с медицинской точки зрения, случай Дика весьма интересен. В последнее время я изучаю историю возникновения такого метода, как трепанация черепа[40], и те случаи, в которых этот метод успешно применялся. И знаешь, Аня, я пришел к заключению, что если бы Дика Мура отвезли в хорошую больницу и сделали ему операцию, его память и умственные способности могли бы восстановиться.

— Гилберт! — В Анином голосе звучал протест. — Ты шутишь!

— Я действительно так думаю. И я решил, что мой долг поднять этот вопрос в разговоре с Лесли.

— Гилберт, ты не сделаешь ничего подобного! — вскричала Аня. — О, Гилберт, ты не сделаешь… не сделаешь этого. Ты не способен на такую жестокость. Обещай мне, что ты ничего не скажешь ей.

— Но почему, девочка моя? Я не предполагал, что ты так отнесешься к этому. Будь благоразумна…

— Я не хочу быть благоразумной… я не могу быть благоразумной… Я очень благоразумна. Это ты не благоразумен. Гилберт, ты хоть раз подумал о том, что это будет означать для Лесли, если Дик Мур снова окажется в здравом уме? Ты только остановись и подумай! Да, она несчастна в своем нынешнем положении, но оставаться нянькой и сиделкой Дика для нее в тысячу раз легче, чем снова стать его женой. Я знаю… да, я знаю! То, что ты предлагаешь, трудно себе даже представить. Не вмешивайся в это дело. Оставь все как есть.

— Я рассмотрел дело и с этой стороны, Аня. Но я считаю, что врач обязан ставить священную заботу о теле и рассудке пациента выше всех иных соображений, невзирая на то, какие при этом возможны последствия. Я убежден, что долг врача — постараться восстановить физическое и психическое здоровье человека, если есть хоть малейшая надежда на то, что это может быть сделано.

— Что касается этого соображения. Дик не твой пациент, — воскликнула Аня, меняя тактику. — Если бы Лесли спросила тебя, можно ли чем-то помочь ему, тогда, возможно, твоим долгом было бы сказать ей, что ты действительно думаешь по этому поводу. Но ты не имеешь никакого права вмешиваться не в свое дело.

— Я не считаю, что вмешиваюсь не в свое дело. Двенадцать лет назад дядя Дейв сказал Лесли, что медицина ничего не может сделать для Дика, и Лесли, разумеется, до сих пор верит в это.

— А почему дядя Дейв сказал ей это, если это неправда? — торжествующе воскликнула Аня. — Разве ему известно об этом не столько же, сколько тебе?

— Думаю, что нет… хотя, быть может, это покажется тебе заносчивостью и самонадеянностью. Ты не хуже меня знаешь, что он в известной мере предубежден против, как он выражается, «новомодных идей о рассечениях и разрезаниях». Он даже против операций при аппендиците.

— Он прав! — воскликнула Аня, круто меняя свои взгляды. — Я сама думаю, что вы, современные доктора, слишком любите ставить эксперименты на живых людях.

— Роды Аллонби не было бы сегодня среди живых, если бы я побоялся провести один из таких экспериментов, — возразил Гилберт. — Я пошел на риск и в результате спас ей жизнь.

— Мне до смерти надоели эти разговоры про Роду Аллонби! — воскликнула Аня. Это было в высшей степени несправедливо и нехорошо по отношению к Гилберту, поскольку сам он ни разу не упоминал о миссис Аллонби с того дня, когда рассказал Ане о своем успехе. И на него никак нельзя было возложить вину за то, что другие не уставали обсуждать этот случай.

Гилберт почувствовал себя уязвленным.

— Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, — сказал он немного холодно, встал и направился к двери своего кабинета. Впервые в жизни они были близки к ссоре.

Но Аня тут же бросилась за ним и потянула его обратно к камину.

— Ну-ну, Гилберт ты не удалишься в гневе. Сядь здесь, и я принесу тебе свои глу-у-убо-чайшие извинения. Мне, конечно же, не следовало говорить так. Но… если бы ты знал… — Аня остановилась как раз вовремя. Она чуть было не выдала Гилберту секрет Лесли. — Если бы ты знал, что чувствует женщина в подобном случае, — неуклюже закончила она начатую фразу.

— Я думаю, что знаю это. Я постарался взглянуть на дело со всех точек зрения и пришел к заключению, что мой долг — высказать Лесли мое мнение о возможности возвратить Дику рассудок. На этом мои обязанности заканчиваются. Ей решать, что она будет делать.

— На мой взгляд, ты не вправе возлагать на нее такую ответственность. Ей и без того нелегко. Она бедна — где она возьмет средства на дорогостоящую операцию?

— Это ей решать, — упрямо возразил Гилберт.

— Ты думаешь, что Дика можно излечить. Но уверен ли ты в этом?

— Конечно, нет. Никто не мог бы сказать это однозначно. Возможно, поврежден сам головной мозг, и последствия этих повреждений необратимы. Но если, как я предполагаю, потеря памяти и утрата умственных способностей вызваны лишь нажимом на мозговые центры определенных вдавленных частей черепа, то он может быть излечен.

— Однако это только предположение! — упорствовала Аня. — Допустим, ты говоришь все это Лесли и она решает, что следует сделать Дику операцию. Это будет стоить немалых денег. Ей придется либо взять в долг крупную сумму, либо продать ее маленькую ферму. Положим, операция окажется неудачной, и Дик останется таким же, какой он сейчас. Как она сможет выплатить долг или заработать на жизнь себе и этому больному беспомощному существу, если ферма будет продана?

— Я знаю… я знаю. Но мой долг — сказать ей. Я не могу отказаться от этого убеждения.

— О, мне известно упрямство Блайтов, — простонала Аня. — Но не бери ответственность за такое важное решение исключительно на себя. Посоветуйся с доктором Дейвом.

— Я уже советовался с ним, — неохотно признался Гилберт.

— И что он сказал?

— Если обобщить… примерно то же, что и ты: оставь все как есть. Боюсь, он не только предубежден против «новомодной хирургии», но и разделяет твою точку зрения: не делай этого — ради Лесли.

— Ну вот! — с торжеством воскликнула Аня. — Я убеждена, Гилберт, что тебе следует руководствоваться мнением человека, которому почти восемьдесят лет и который немало повидал на своем веку и сам спас десятки жизней, — конечно же, его мнение должно иметь куда больший вес, чем мнение того, кто, по сути дела, совсем еще мальчишка.

— Спасибо.

— Не смейся. Все это слишком серьезно.

— Именно это я и подчеркиваю. Дело действительно серьезное. Перед нами беспомощный человек, обуза для других. Есть возможность возвратить ему рассудок и снова сделать его полезным…

— Чрезвычайно много пользы было от него прежде! — вставила Аня, сопровождая свои слова уничтожающим взглядом.

— Он может получить шанс выйти в люди и исправить ошибки прошлого. Его жена не знает об этом. Я знаю. Именно поэтому мой долг — сказать ей, что имеется такая возможность. Это, по существу, и есть мое решение.

— Не называй пока это решением, Гилберт. Посоветуйся с кем-нибудь еще. Спроси капитана Джима, что он об этом думает.

— Хорошо. Но я не обещаю руководствоваться его мнением. Здесь тот случай, когда человек должен принимать решение сам. Моя совесть никогда не была бы спокойна, если бы я продолжал молчать об этом.

— О, твоя совесть! — снова застонала Аня. — Я полагаю, у дяди Дейва тоже есть совесть, разве не так?