— Вот как! Ну, да я тогда был в Америке, — сказал нищий, — и где уж мне было слышать здешние сплетни.

— Никаких сплетен и не было, друг мой, — ответил Макро. — Он любил молодую леди и собирался жениться на ней, но его мать проведала об этом и подняла такую кутерьму, что чертям тошно стало. Бедняжка терпела, терпела да и бросилась с утеса у Крейгбернфута в море. Тем дело и кончилось.

— Кончилось для бедной леди, — заметил нищий, — но, видно, не кончилось для графа.

— Для него это не кончится, пока не кончится его жизнь, — ответил эбердинец.

— Но почему старая графиня не позволила им пожениться? — продолжал настойчивый вопрошатель.

— Почему! Она, может, и сама не знала, почему. Но чего бы она ни пожелала, никто не мог идти против ее воли. Знали только, что молодую леди тянуло к какой-то ереси — у нас ведь много еретиков разных толков. К тому же она была в слишком близком родстве с графом, а наши церковные правила не разрешают таких браков. Все это и довело ее до отчаяния, и граф с тех пор не находит себе места, совсем голову опустил.

— Вот оно как! — сказал Охилтри. — Дивлюсь, что я никогда прежде не слыхал этой истории.

— Странно, что ты ее слышишь теперь! Разве посмел бы кто из слуг заикнуться об этом, пока была жива старая графиня! Ох, и командирша же была, любезный Эди. Хитер должен был быть мужчина, который бы с ней сладил. Но она в могиле, и мы можем дать волю языку, когда встретим приятеля. Ну, прощай, Эди, мне пора к вечерне. Если этак через полгода тебе случится побывать в Инверури, спроси там Фрэнси Макро!

Любезное приглашение одного было охотно принято другим. Друзья распрощались, обменявшись словами обоюдного уважения, а затем слуга лорда Гленаллена зашагал обратно, во владения хозяина, нищий же продолжал свой путь.

Был прекрасный летний вечер, и мир, вернее тот уголок, куда стремился Эди Охилтри, лежал перед ним и предоставлял ему широкий выбор места для ночлега. Покинув не слишком гостеприимное поместье Гленалленов, он припомнил разом столько друзей, что мог даже немного попривередничать, прежде чем отдать предпочтение кому-либо из них. В одной миле впереди была харчевня Эйли Сима. Но там в субботний вечер соберутся молодые парни и, значит, не будет случая спокойно побеседовать. В памяти Охилтри один за другим всплывали разные «добрые люди», как именуют в Шотландии фермеров и их жен. Но один был глухой и не мог его слышать; другой — беззубый, Эди не слышал его; третий был сварлив, а четвертый держал злющую собаку. В Монкбарнсе и Нокуинноке Эди мог рассчитывать на теплый и радушный прием, но они находились так далеко, что до них трудно было добраться засветло.

«Не понять, в чем тут дело, — сказал себе старик, — но только никогда в жизни я не был так разборчив с ночлегом. Должно быть, повидав этакую пышность да найдя, что без нее можно жить счастливее, я стал гордиться тем, как я живу. Одно я только знаю: гордыня ведет к погибели. И, уж верно, самый дрянной амбар, где можно спать, куда уютнее хором в Гленаллене со всеми их картинами, и черным бархатом, и серебряными финтифлюшками. Ну ладно, пойду-ка я к Эйли Симу».

Когда старик спустился с холма, у подножия которого лежала деревушка, куда он шел, заходящее солнце уже освободило ее обитателей от работы, и молодые люди, пользуясь чудесным вечером, затеяли на лугу игру в шары, а женщины и старики с интересом следили за ней. Крик, смех, возгласы победителей и побежденных общим хорем неслись навстречу спускавшемуся по тропинке Охилтри и будили в нем воспоминание о тех днях, когда он был ревностным участником — а часто и победителем — в играх, требующих ловкости и силы. Такие воспоминания почти у всех людей исторгают вздох даже тогда, когда вечер их жизни согрет более светлыми надеждами, чем у нашего бедного нищего. «В те времена, — резонно подумал он, — я обратил бы на старого путника, спускающегося с Кинблайтмонта, так же мало внимания, как и любой из этих здоровенных молодцов, которые даже не смотрят на старого Эди Охилтри».

Но он сразу же повеселел, когда оказалось, что его приходу придают большее значение, чем он в своей скромности мог предполагать. Между обеими командами игроков возникли пререкания из-за спорного удара, а так как сборщик податей стоял за одну команду, а школьный учитель — за другую, дело, можно сказать, перешло в высшие сферы. Мельник и кузнец тоже поддерживали разные стороны, и, судя по тому пылу, который они проявляли, можно было сомневаться в мирном исходе конфликта. Однако первый же, кто увидел нищего, закричал:

— Вот идет старый Эди! Он знает правила игры лучше всех, кому приходилось пускать шар, кидать биту или гонять клюшкой мяч. Не будем ссориться, ребята, пусть он нас рассудит!

Тут все начали приветствовать Эди и под общие одобрительные крики утвердили судьей. Со всем смирением епископа, которому предложена митра, или нового спикера палаты, призванного занять председательское место, старик отклонил высокое доверие и ответственность, которую собирались на него возложить, и, в воздаяние за такое самоотвержение и скромность, имел удовольствие получить повторные заверения молодежи, стариков и людей средних лет в том, что он — наиболее осведомленное и подходящее для роли посредника лицо во всей округе. После такого поощрения он торжественно приступил к выполнению своих обязанностей и, строго воспретив обеим командам всякие обидные замечания, выслушал кузнеца и сборщика податей, с одной стороны, мельника и учителя — с другой, как младших и старших советников. Впрочем, решение в голове Эди созрело еще до начала дебатов. В этом он не отличался от многих других судей, которым тем не менее приходится выполнять все формальности и переносить в полном объеме красноречие и хитроумие адвокатов. И когда обе стороны высказали все, а многие — и по нескольку раз, наш старейшина, на основании всех представленных ему тонких и мудрых соображений, вынес умеренное и целительное решение: спорный удар считать ничейным и поэтому не присчитывать ни той, ни другой команде. Это здравое заключение восстановило согласие на поле. Игроки с обычным для деревенских забав веселым гамом начали подбирать себе партнеров и делать ставки, а наиболее нетерпеливые уже скидывали куртки и отдавали их, вместе с яркими шейными платками, на сохранение женам, сестрам и возлюбленным.

Однако общее веселье было нарушено самым неожиданным образом.

В стороне от толпы игроков послышались звуки, совсем не похожие на те, что звенели над лужайкой; это были подавленные вздохи и восклицания, какими обычно отвечают на первую весть о несчастье. Женщины начали причитать: «Ужасно! Такой молодой и так внезапно погиб! » Теперь возгласы, заглушая радостный шум толпы, раздавались и из толпы мужчин. Все сразу поняли, что где-то неподалеку стряслась беда, и каждый обращался за разъяснением к соседу, который и сам знал не больше. В конце концов смутный говор дошел и до ушей Эди Охилтри, находившегося в самой гуще толпы. Оказалось, что лодка Маклбеккита, рыбака, о котором мы так часто упоминали, затонула в море, и, по слухам, погибло четверо, в том числе сам Маклбеккит и его сын. Однако слухи, как обычно, были преувеличены. Лодка в самом деле перевернулась, но утонул только Стивен, или, как его называли, Стини Маклбеккит. Хотя расстояние и образ жизни не позволяли покойному водить тесную дружбу с деревенской молодежью, все прервали свои увеселения, чтобы воздать ту дань внезапному несчастью, в которой люди редко отказывают при таких исключительных происшествиях. Для Охилтри эта новость прозвучала особенно зловеще, тем более что он так недавно обращался к юноше за помощью, когда задумал злую шутку; и, хотя никто из них не собирался ни грабить, ни калечить немецкого заклинателя, это дело не могло украсить последние часы жизни человека.

Беда одна не ходит. В то время как Охилтри, задумчиво опершись на посох, сочувственно внимал жалобам местных жителей, оплакивающих внезапную смерть молодого рыбака, и в мыслях бранил себя за ту проделку, в которую он втянул Стини, его вдруг схватил за воротник констебль.