Мы были разражены в прах этим нечаянным извержением каменной учености горного чиновника. Мой приятель Шпурцманн слушал его в настоящем остолбенении; и когда Иван Антонович кончил свою жестокую диссертацию, он только произнес длинное в поларшина: Ja!!!.[16] Я стал насвистывать мою любимую арию: Чем тебя я огорчила?..

Обербергпробирмейстер 7-го класса немедленно вынул из кармана свои инструменты и начал ломать наши иероглифы, говоря, что ему очень приятно найти здесь этот негодный, изменнический, бессовестный минерал, ибо у нас, в России, даже в Петербурге, доселе не было никаких образцов сталагмита живописного, за присылку которых он, несомненно, получит по команде лестную благодарность. Во время этой работы мы с доктором философии Шпурцманном, оба разочарованные очень неприятным образом, стояли в двух противоположных концах пещеры и страшно смотрели в глаза друг другу, не смея взаимно сближаться, чтобы в первом порыве гнева, негодования, досады по неосторожности не проглотить один другого.

— Барон?.. — сказал он.

— Что такое?.. — сказал я.

— Как же вы переводили эти иероглифы?

— Я переводил их по Шампольону: всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, или ни фигура, ни буква, а простое украшение почерка. Ежели смысл не выходит по буквам, то…

— И слушать не хочу такой теории чтения!.. — воскликнул натуралист. — Это насмешка над здравым смыслом. Вы меня обманули!

— Милостивый государь! не говорите мне этого. Напротив, вы меня обманули. Кто из нас первый сказал, что это иероглифы?.. Кто состряпал теорию для объяснения того, каким образом египетские иероглифы зашли на Медвежий Остров?.. По милости вашей, я даром просидел шесть дней на лесах, потерял время и труд, перевел с таким тщанием то, что не стоило даже внимания…

— Я сказал, что это иероглифы потому, что вы вскружили мне голову своим Шампольоном, — возразил доктор.

— А я увидел в них полную историю потопа потому, что вы вскружили мне голову своими теориями о великих переворотах земного шара, — возразил я.

— Но желал бы я знать, — примолвил он, — каким образом вывели вы смысл, переводя простую игру природы!

На что, естественным образом, отвечал я доктору:

— Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит, по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!

— Так и быть! — воскликнул доктор. — Но я скажу вам откровенно, что, когда вы диктовали мне свой перевод, я не верил вам ни одного слова. Я тотчас приметил, что в вашей сказке кроется пропасть невероятностей, несообразностей…

— Однако ж вы восхищались ими, пока они подтверждали вашу теорию, — подхватил я.

— Я?.. — вскричал доктор. — Отнюдь нет!

— А кто прибавил к тексту моего перевода разные пояснения и выноски?.. — спросил я гневно. — Вы, милостивый государь мой, даже хотели предложить гофрата Шимшика в ископаемые почетные члены Геттингенского университета.

— Барон!.. не угодно ли табачку!

— Я табаку не нюхаю.

— По крайней мере, отдайте мне ваш перевод: он писан весь моею рукою.

— Не отдам. Я его напечатаю, и с вашими примечаниями.

— Фуй, барон!.. — сказал Шпурцманн с неподражаемой важностью. — Подобного рода шутки не водятся между такими известными, как мы, учеными.

На другой день мы оставили Медвежий Остров и возвратились в устье Лены, а оттуда в Якутск. Плавание наше было самое несчастливое: мы претерпели сильную бурю и все время бились с льдинами, покрывавшими море и Лену. Я отморозил себе нос.

Отделавшись от Шпурцманна, я поклялся не предпринимать более ученых путешествий.

Мелькнула человеческая тень. Он машинально спустил предохранитель, прицелился и затаил дыхание. Впереди тихо покачивался колос мисканта. Высокая пожелтелая трава зашуршала, заколыхалась, и оттуда высунулся крестьянин плутоватого вида с обмотанной грязным полотенцем головой и вязанкой хвороста за плечами. Тогда он поднялся и шагнул навстречу старику, держа наготове карабин. Старик в ужасе шарахнулся. Испуганное лицо на миг исказилось злобой, но тут же стало непроницаемым. Тот подошел вплотную. — Жратва есть? — спросил он. — Я голоден! Тусклыми, точно высушенная солнцем речная галька, глазами крестьянин смерил его с головы до ног. Под гноящимися веками снова вспыхнул злобный огонек. Перед крестьянином стоял исхудалый мальчик в рваной, висевшей клочьями одежде. Его шею и тощие, как куриные лапки, руки покрывала чешуйчатая пыль. — Ты чего карабином тычешь! — сердито пролаял старик. — Не японец я, что ли? Парнишка опустил карабин дулом вниз, но на предохранитель не поставил. — Ты где живешь? — спросил мальчик. — Недалеко… за горкой, — ответил крестьянин. — Мне жратва нужна! Сейчас поесть и на дорогу. Лицо крестьянина снова нахмурилось. Он злился. Еще бы не злиться! Какой-то мальчишка ему угрожает, карабином в грудь тычет. Еще покрикивает. Героя из себя строит. Добро бы действительно солдат был, так не так уж обидно, стерпеть можно, а то сопляк какой-то!.. — Ты что, один или с дружками? — спросил крестьянин. Мальчик покачал головой. Огляделся по сторонам. — Один я. Меня в разведку послали. Вернулся. А наших всех перебили. А кто жив остался, видать, в горы подался. — Всех поймали! — со злорадной усмешкой сказал старик. — Вон по той тропиночке спускались, задрав руки. Их лупили, подгоняли прикладами… даже раненых… — Не может быть, чтобы всех… кто-нибудь уцелел. — И ты зря прячешься… Все одно — рано или поздно схватят. Щелкнул затвор. Крестьянин прикусил язык и взглянул на мальчика затравленными, налитыми кровью, как у быка, глазами. — В Синсю проберусь к нашим, — упрямо проговорил мальчик, поджав губы. — Там еще крепко держатся. — В Синсю? — ехидно переспросил крестьянин. — А знаешь, сколько туда добираться? Все дороги охраняются. — Ничего, без дорог, лесами, горами проберусь. — Все одно сцапают, — тихо пробурчал старик и тут же, спохватившись, искоса взглянул на мальчика; потом добавил с осторожностью: — Сдавайся в плен… тебе же лучше будет. Мальчик вскинул карабин. Ну вот! Слова им не скажи — сразу на рожон лезут. Бешеные какие-то! Такому ничего не стоит пальнуть. И дают же им оружие в руки! — Пре-датель! — прошипел парнишка сквозь зубы. — Из-за вас проиграли! — При чем тут мы? — пробормотал старик и торопливо добавил: — И вы не виноваты… На их стороне сила. У них всего вдоволь. А у нас что? Ни одного самолета, ни одного… — Это не поражение, — упрямо повторил мальчик. — Умереть в бою, не сдавшись врагу… Наши в Синсю будут держаться до конца! — Тогда всех японцев перебьют. — А что, по-твоему, лучше холуем быть, лишь бы в живых остаться? — Он говорил таким тоном, точно отчитывал первоклассника. — Даже ребята вроде меня сражаются в смертном бою. Эх, ты!.. А еще взрослый!.. — Старуха у меня парализованная да дочка на шее, — ворчливо ответил крестьянин, — а вы-то что жрать будете, если крестьяне работать перестанут? Но, увидев, что мальчик снова приходит в ярость, старик повернулся и, сказав: «Пойдем!», зашагал прочь. Одинокий дом в долине. Тощая, с торчащими ребрами корова щиплет траву, на морде у нее выражение полного безразличия и покорности. Поля вдоль ущелья давно убраны, всюду, как великаны, высятся скирды рисовой соломы. — А их нет? — подозрительно спросил мальчик. Старик отрицательно покачал головой. — Все до одного ушли… тут неподалеку… в соседней деревне, кажись, остался отряд… Голос крестьянина заставил мальчика еще больше насторожиться. С этим старым пугалом надо держать ухо востро. — Мать, это я! — крикнул крестьянин. Вблизи дом казался большим. По двору бродили куры. Пахло перегноем и свежей соломой. От одной мысли о яичнице рот переполнился слюной. В доме кто-то заворочался. Старик вошел внутрь и с кем-то заговорил вполголоса. Парнишка разглядел уставившиеся на него выцветшие старческие глаза. Старик успокаивающе говорил: «Ничего, обойдется», а старуха требовала гнать оборвыша в шею. Он сел, вытер пот. Еле сдерживался, чтоб не уснуть. Сон одолевал его. — Сейчас приготовлю поесть, — сказал старик приветливым голосом. Он прошел в кухню, неслышно ступая по земляному полу. — Дочери дома нет, я дам тебе пока холодного рису. — Ладно, все равно. Урчало даже в горле. Шутка ли сказать: вторые сутки ничего в рот не брал. Так и спятить недолго. — Замори покамест червячка, а к вечеру курочку зарежем. Переночуешь у нас, утречком уйдешь себе… — Оставь! Ни к чему это, — сказал мальчик, недоверчиво вслушиваясь в елейный голос старика. — Съем рис и на дорогу возьму немного. Курицу резать жалко! — Чего ее жалеть. Старенькая. А то еще им достанется. — «Им» достанется не за так, а в обмен на что-нибудь. Старик расхаживал по кухне и сладко ворковал: — Ты наедайся, наедайся, а то до Синсю не доберешься. Рисовая каша, тушеные овощи, яйца, вяленая рыба. Он знал, много есть опасно — расстроится желудок, так и умереть не долго, но остановиться не мог. Он отхлебнул зеленого чая, с трудом подавив в себе желание есть еще, набить желудок до отказа. Голод в нем сидел, как бес. Проклятый червь скребся не только в кишках, но и во всем теле, до кончиков пальцев. Послышались шаги. Мальчик машинально схватил карабин. Старик глянул искоса и процедил: «Это дочка моя!» Потом вышел во двор. Не выпуская из рук карабина, мальчик подкрался к окну. Со двора доносился женский голос и торопливый глухой голос старика. Говорили на местном диалекте. Казалось, о чем-то спорили. Вдруг на миг к окну прижалось плоское женское лицо и тут же исчезло. Легкие удаляющиеся шаги затихли за домом. Тяжелой поступью в комнату вошел старик, насупленный, мрачный, но, встретившись глазами с мальчиком, деланно улыбнулся. — Не слушает дочка отца… Да ты ложись, ложись, поспи… Даже из упрямства не было сил держать глаза открытыми. Желудок отяжелел, усталость сковала ноги, руки. — Поспи, а я пока баньку приготовлю. — Какую еще баньку? — нахмурился мальчик. — Помыться тебе надо, смотри, какой потный, грязный. — Ничего не надо. Понял? Веки слипались сами собой. Последним усилием воли он крепко сжал одной рукой карабин, другой — пистолет и заснул тяжелым свинцовым сном там, где сидел. Проснулся от боли в животе: это было возмездие за обжорство. Солнце зашло, в полумраке комнаты при свете угасающего дня виднелись очертания предметов. В кухне — никого, в комнате — темнота. Мальчик окликнул старика, хотел спросить, где уборная. Никто не отозвался, только в глубине комнаты заворочалась парализованная старуха. Мальчик, взяв карабин, поплелся во двор. Обогнул дом. В глубине заднего двора нашел отхожее место. Пронесло страшно. «Если старик к ужину зарежет курицу, все равно буду есть. Подумаешь, понос! Идти, правда, будет нелегко, но ничего, от курятины не умирают. Куда же делся этот старик?» Мальчик вышел. Вдали слышался гул. Не придав этому значения, мальчик обследовал дом с задней стороны. В пристройке горел свет. Проходя мимо, мальчик взглянул в окно. Мелькнуло что-то розовое и красное. Он задержал на минуту взгляд. На стене висели два платья: розовое и красное. Сидевшая перед зеркалом девушка испуганно повернула голову. Сильно напудренное лицо, подведенные брови, накрашенные губы. Девушка смутилась, точно застигнутая врасплох, отвела взгляд. Она хотела улыбнуться, но при виде его сурового лица еще больше смешалась. В углу комнаты стояла раскрытая коробка. А в ней аккуратно сложенные вещи: пачки сигарет, лимонная эссенция, печенье. Из довольствия врага. — Вы… — девушка запнулась, голос у нее был хрипловатый. — Так вот кто сюда шляется! — прошипел парнишка. Девушка, точно приняв какое-то решение, прервала его: — Уходите! Сейчас же!!! Сегодня они не собирались приходить, но отец… мог… Не докончив фразы, она прислушалась. — Значит, ты любовница врага! — вырвалось у него. Он был слишком молод, чтобы делать различие между мужчинами и женщинами. Его мать покончила с собой, перерезав горло. Сестра скорее всего погибла при бомбежке. Единственное исключение он делал для солдат, попавших в плен ранеными. Ведь с ним это могло случиться. Но женщина, позволившая врагу осквернить себя, ничего с собой не сделавшая после этого, не наложившая на себя руки… Он выхватил пистолет, сам не зная еще, решится ли на что-нибудь. Девушка побледнела, глядя, как он судорожно и бездумно ищет пальцем предохранитель. И вдруг она разразилась гневом: — Дурак! — крикнула она. Эта неожиданная вспышка заставила его отступить. Он дрожал от ярости, однако, натолкнувшись на ответную ярость, на секунду поколебался. На миг он сопоставил светлый образ матери, по его мнению, идеал женщины, с этой девкой, которая, точно взбесившаяся корова, обрушила на него свой гнев. Вдруг послышался шум мотора. Парнишка испуганно оглянулся. Затарахтели выхлопы, заскрипели тормоза, и машина остановилась. Чужая, режущая слух речь смешалась с тяжелой поступью многих ног. Девушка одним прыжком очутилась в углу комнаты, схватила коробку с довольствием и сунула мальчику. — На! Беги! — сказала она. — Леском можно пробраться в горы! Он побежал. Сзади раздался крик. Мальчик обернулся: возле окна пристройки стоял старик, указывая рукой ему вслед, другой рукой старик держал за шиворот дочь и тряс ее. Прежде чем прожектор нащупал мальчика в темноте, он обернулся и разрядил пистолет. Девушка, словно мешок, осела рядом со стариком. Тут же ударила автоматная очередь. Мальчик спрыгнул в неглубокую ложбинку и пополз в сторону. Он сунул пистолет в кобуру и сдернул с плеча карабин. Сорвал гранату, подвешенную к плечу, зубами рванул предохранитель. — Come out! [17] В промежутках между очередями автомата орали чужие сытые глотки. — Не уйдешь! Стой! Сопротивление бесполезно! Выходи! Он знал английский настолько, чтобы разгадать значение слов, хотя у преподавателя в гимназии было скверное произношение. Не переставая ползти, мальчик на глаз измерил расстояние до солдата с прожектором. Расстроенный желудок выматывал силы. Улучив момент, когда прожектор направили в другую сторону, он размахнулся и швырнул гранату. В тот самый момент, когда прогремел взрыв, он спрыгнул с небольшого обрыва и бросился бежать к лесу у подножия горы. По ту сторону холма бешено застрекотали автоматы. Добежав до леса, он юркнул в бурьян. Перевел дыхание. В животе урчало, началась резь. Коробку с довольствием он где-то обронил. Голоса и выстрелы отдалились, воздух наполнился гудением насекомых.