Я никогда не был знаком с моим дедом, Майклом Муркоком, и знал о нем очень мало, покамест в прошлом году, после кончины моей бабушки, отец не передал мне коробку, где хранились дедовские заметки. «Это больше по твоей части, нежели по моей, — сказал отец. — А я и не знал, что у нас в семье уже был один писака». Обыкновенно в таких случаях мы имеем дело с дневниками, с начатыми и незаконченными отрывками, короткими рассказиками, парой сносных стихотворений. Но в шкатулке находилась рукопись, отпечатанная на машинке. Ее мы и публикуем здесь без дальнейших комментариев и, вероятно, немного позднее, чем он надеялся.

Майкл Муркок Лэдброук Гроув, Лондон. Январь 1971 г.

Весною 1903 года обстоятельства вынудили меня последовать рекомендациям моего врача и предпринять дальнюю поездку в волшебный уголок земли посреди Индийского океана — назову его Роув Айленд. Я совершенно заработался, и меня, как выражаются шарлатаны-медики, постигла «опустошенность», или даже «нервическое расстройство». Иными словами, я был полностью разбит и остро нуждался в отдыхе вдали от всей этой суеты. Я владел небольшой частью акций горнодобывающей компании, которая представляла собой (если не считать религии) всю промышленность острова, и знал, что климат этого уголка подходит мне так же, как и его местоположение — то был удаленный от всякой цивилизации клочок земли со здоровым воздухом. Так что я приобрел билет, запаковал чемоданы, распрощался с чадами и домочадцами и пустился в плаванье на пароходе, который должен был доставить меня в Джакарту. Из Джакарты я отправился в приятное, спокойное путешествие на торговом судне до Роув Айленда. Оно заняло почти месяц. Никому бы не пришло в голову даже искать Роув Айленд на карте. Поблизости ничего нет. Ничего, что могло бы заранее предупредить морехода о существовании острова. Вы натыкаетесь на него внезапно. Он вздымается из воды вершиной подводной горы (собственно, именно ею он и является). Это клиновидный выход вулканической породы, окруженный мерцающим морем, подобным полированной глади металла, когда оно спокойно, и кипящему серебру во время прилива. Скала эта достигает в длину свыше десяти миль, а в ширину пяти; местами поросшая густым лесом, местами нагая и пустынная. Почва все время поднимается, покуда, достигнув высшей точки, не обрывается круто к морю на высоте двухсот пятидесяти ярдов. Построенный кольцом вокруг гавани, расположился там изрядный поселок, который при первом беглом взгляде живо напоминает зажиточную рыбацкую деревушку графства Девон — покуда не разглядишь позади фасадов отелей и бюро малайские и китайские строения. В гавани довольно места для нескольких пароходов и множества парусных суденышек, преимущественно местных дау и джонок, используемых рыбаками. Далеко наверху, на холме, видны сооружения горной выработки, где и трудится большая часть населения, состоящего из малайских и китайских рабочих, их жен и семейств. Побережье занято складами и конторами компании по добыче фосфатов «Уэлланд Рок» и широким бело-желтым фасадом отеля «Ройял Харбор», владельцем которого был некий мингер Ольмейер, голландец из Сарабайи. Кроме того, имеется там безбожное множество миссий, буддийских храмов, малайских мечетей и вертепов еще более фантастического происхождения. Помимо всего этого, существует здесь еще несколько отелей, менее роскошных, чем Ольмейера, пара-другая лавок, хижин и строений, имеющих отношение к крошечной железной дороге, доставляющей руду на пристань. Самому городу принадлежат три больницы, из коих в двух работают только местные. Я употребляю слово «местные» весьма вольно: когда тридцать лет тому назад люди, основавшие компанию «Уэлланд», осели на острове, они не нашли здесь вообще никакого коренного населения; все рабочие были доставлены сюда с полуострова, и прежде всего из Сингапура. На холме южнее гавани и в стороне от города возносится резиденция официального представителя, бригадного генерала Бленда; к зданию примыкают казармы, где разместился маленький гарнизон местной полиции под командованием верного слуги Короны, старшего лейтенанта Оллсопа. Над этим собранием роскошной штукатурки гордо развевается «Юнион Джек» — символ защиты и справедливости, которые он гарантирует всем жителям острова. Если не слишком много значения придавать бесчисленным приглашениям в гости к другим англичанам, большая часть коих в состоянии говорить только о горных выработках или делах своей религиозной миссии, то на Роув Айленд не так-то много способов занять время. Имеется любительская театральная труппа, которая ежегодно на Рождество устраивает представление в резиденции официального представительства Англии, и своего рода клуб, где можно поиграть на бильярде, если вас пригласил туда кто-нибудь из более давних членов (меня раз пригласили, но играл я довольно скверно). Ежедневные газеты из Сингапура, Саравака или Сиднея успевают состариться, по меньшей мере, на четырнадцать дней, прежде чем попадут к вам в руки; «Тайме» — от четырех до шести недель, а что до иллюстрированных еженедельников или ежемесячных журналов с родины, то они устаревают в лучшем случае на добрых полгода, пока вы наконец сумеете пробежать их глазами. Эта запоздалая озабоченность актуальными новостями двухнедельной свежести, разумеется, в высшей степени подходит для отдыха, особенно если вы потерпели крах. Почти невозможно всерьез тревожиться по поводу войны, которая произошла за месяц или два до того, как вы о ней прочитали, или расстроиться из-за сотрясений на бирже, улаженных на минувшей неделе. Тут поневоле расслабишься. В конце концов вас лишают возможности принимать участие в том, что стало уже историей. Но когда душевные и телесные силы вновь вернутся к вам, то вы очень скоро поймете, какая невыносимая скука томит вас. Именно это открытие и навалилось на меня спустя два месяца. Я начал лелеять дурные надежды: а вдруг на Роув Айленд что-нибудь произойдет? Взрыв на шахте, землетрясение или даже восстание цветных рабочих. Хоть что-нибудь. В таком-то настроении я и бродил по порту и смотрел на ход погрузочно-разгрузочных работ. Длинные ряды кули уволакивают с пристани мешки с рисом и маисом или втаскивают контейнеры с фосфатом по сходням к грузовым трюмам, чтобы наверху опрокинуть свою ношу и засыпать руду в трюм. Исполненный изумления, смотрел я на то, как довольно много женщин выполняют здесь работы, которые в Англии — не то чтобы даже не считались подходящими для женщин; в Англии никому бы даже идея в голову не взбрела, что женщина вообще в состоянии приняться за такое! Некоторые из этих женщин были очень молоды, встречались почти красивые. Шум поднимался оглушительный, когда в гавани разгружался хотя бы один корабль. Кишели голые коричневые и желтые тела, потные на испепеляющей жаре, и только ветер, прилетающий с моря, смягчал немного немилосердное пекло. В один из таких дней я снова гулял по порту, отобедав в отеле Ольмейера (где я жил), и наблюдал, как к пристани прокладывает себе дорогу пароход. Он громко гудел, разгоняя суетящиеся поблизости джонки. Как многие пароходы, бороздящие эту часть океана, был он устойчивым и обладал наружностью, от изящества весьма далекой. Борта судна были покрыты шрамами и явно нуждались в свежей покраске. Члены экипажа, преимущественно оборванцы, выглядели точь-в-точь малайскими пиратами. Я видел, как капитан, пожилой шотландец, бессвязно гавкал в мегафон, а его боцман-метис исполнял среди моряков презабавный танец. Это была «Мария Карлссон», которая доставила нам продукты и, как я надеялся, почту. Наконец она причалила, и я протолкался между кули в надежде, что мне привезли несколько писем и журналов — их должен был прислать мне из Лондона брат. Швартовы закреплены, якорь брошен, сходни опущены. В распахнутом пиджаке, с шапкой на затылке, боцман спрыгнул на берег и скликал кули, которые собрались возле него, размахивая клочками бумаги, которые вручили им в агентстве. Непрестанно ворча, боцман собрал бумаги, яростно замахал руками, показывая на корабль, и тут же принялся раздавать указания. Я помахал ему тростью. — Есть ли почта? — крикнул я. — Почта? Почта? Он устремил на меня взгляд, полный ненависти и презрения, и я истолковал это как отрицательный ответ. Затем он вновь промчался по сходням и исчез в недрах «Марии Карлссон». Я, тем не менее, продолжал ждать в надежде увидеть капитана и от него услышать подтверждение тому, что он действительно не имеет для меня никакой почты Затем я увидел на корабле белого, вынырнувшего неизвестно откуда. Он остался стоять и беспомощно озираться по сторонам, словно вообще не верил тому, что видит землю. Снизу кто-то сильно пнул его; он споткнулся о качавшуюся планку, скатился вниз по сходням и вновь поднялся на ноги — как раз вовремя, чтобы поймать маленький матросский мешок, которым боцман швырнул в него с борта. Белый человек был одет в грязный льняной костюм и не имел ни шляпы, ни рубашки. Он был небрит, а на ногах таскал туземные сандалии. Таких типов я встречал довольно часто. Какой-нибудь бродяга, доведенный до состояния руины и погубленный Востоком, где случайно открыл в себе слабости, на которые, вероятно, никогда бы не натолкнулся, спокойно сидя у себя дома, в Англии. Но когда он выпрямился, меня испугало выражение сильного страдания в его глазах. И в них было достоинство, какого никоим образом не встретишь среди подобных типов. Он перекинул мешок через плечо и побрел по дороге в город. — И не вздумай снова забраться на борт, мистер, не то мы тебе покажем! — завопил боцман ему вслед. Уходящий не обратил на него никакого внимания. Он шел неверным шагом по пристани, то и дело натыкаясь на усердно работающих кули. Теперь боцман опять увидел меня и сделал нетерпеливый жест: — Нет почты! Нет почты! Я решил поверить ему и крикнул: — Кто этот парень? Что он сделал? — Безбилетник, — был краткий ответ. Я был поражен: зачем кому-то потребовалось садиться на корабль и отправляться на Роув Айленд, да еще без билета? Повиновавшись внезапному импульсу, я последовал за тем человеком. По непонятным соображениям я не счел его злоумышленником; кроме того, он возбудил мое любопытство. Да и скука моя была так велика, что я был готов обрадоваться любому, самому ничтожному развлечению. Во взгляде, в манерах этого человека я заметил нечто особенное. Я верил, что если сумею вызвать его доверие, то услышу интересную историю. Вероятно, я ощущал также сострадание. Словом, каковы бы ни были причины, я поспешил остановить его и заговорил с ним. — Прошу вас, не поймите превратно, — сказал я, — но мне показалось, что вы имеете некоторую нужду в приличном обеде и выпивке. — Выпивке? — он обратил на меня свои странные, мученические глаза, точно увидел во мне самого сатану. — Выпивке? — Вы выглядите довольно-таки усталым, дружище, — я едва смог вынести вид этого лица, так велико было страдание, написанное на нем. — Лучше бы вам пойти со мной. Без всяких колебаний он позволил мне увести себя с пристани к отелю Ольмейера. Слуги-индийцы в холле отеля были отнюдь не в восторге, когда я притащил с собой такого откровенно опустившегося субъекта, но я провел его прямо наверх по лестнице к моему номеру и велел слуге немедленно приготовить ванну. Покуда это исполнялось, я усадил моего гостя в самое удобное из кресел и спросил, чего бы он хотел выпить. Он передернул плечами. — Безразлично. Может, ром? Я налил ему изрядную порцию и протянул стакан. Он осушил его парой глотков и в знак благодарности кивнул. Теперь он мирно сидел в кресле, сложив руки на коленях и уставившись на стол. Хотя говорил он только как бы в беспамятстве, рассеянно и медленно, произношение выдавало в нем образованного человека, джентльмена, и это еще больше раздразнило мое любопытство. — Откуда вы? — спросил я. — Сингапур? — Откуда? — он бросил на меня странный взгляд и наморщил лоб. Затем пробормотал что-то, чего я не разобрал. Вошел слуга и доложил мне, что приготовил ванну. — Ванна готова, — сказал я. — Если хотите ее принять, я велю подобрать для вас один из моих костюмов. У нас с вами примерно один размер. Он автоматически поднялся и пошел следом за боем в ванную комнату, однако почти тут же выскочил снова. — Моя сумка, — сказал он. Я поднял с пола матросский мешок и протянул ему. Он направился назад в ванную и закрыл за собой дверь. Слуга с любопытством посмотрел на меня: — Это кто-то… из родни, сахиб? Я рассмеялся: — Нет, Рам Дасс. Просто человек, которого я подобрал на пристани. Рам Дасс расплылся в улыбке. — А! Это христианская любовь к ближнему, — у него был очень довольный вид. Недавно обращенный в христианство (гордость одного из здешних миссионеров!), он теперь постоянно переводил непостижимые поступки англичан в добрые, смиренные евангельские понятия. — Стало быть, он нищий? Вы самаритянин? — Ну, я не так самоотвержен, — заверил я его. — Подбери лучше для господина один из моих костюмов, чтобы он мог переодеться после ванной. Рам Дасс восторженно кивнул; — И рубашку, и штаны, и носки, и ботинки — все? Я поневоле улыбнулся: — Очень хорошо. Все. Мой гость отмывался довольно долгое время; когда же он наконец вышел, то выглядел куда более привлекательным, чем прежде. Рам Дасс приготовил для него одежду, которая чрезвычайно хорошо подошла к нему и сидела лишь слегка свободно, поскольку питался я значительно лучше него. За спиной гостя Рам Дасс размахивал опасной бритвой, блестевшей ярче его широкой улыбки. — Я побрил жентльмена, сахиб! Теперь передо мной стоял привлекательный молодой человек не старше тридцати, хотя что-то в выражении его лица заставляло думать, что на самом деле лет ему значительно больше. У него были вьющиеся золотистые волосы, массивный подбородок, решительный рот. Он не выказывал ни одного из признаков слабости, какие я часто имел случай наблюдать у других людей подобного рода. Выражение боли исчезло из его глаз, сменившись отрешенным, почти сонным. Рам Дасс многозначительно шмыгнул носом и поднял за спиной этого человека длинную трубку, которая и подсказала мне разгадку тайны. Так вот оно что! Мой гость был курильщиком опиума! Он впал в полную зависимость от наркотика, который некоторые люди называют проклятьем Востока и который так много сделал в развитии знаменитого восточного фатализма; наркотик, отнимающий у человека желание есть, работать, испытывать обыкновенные житейские радости, — наркотик, отнимающий в конце концов у человека саму жизнь. Мне стоило определенного напряжения сил не дать ему почувствовать моего ужаса и сострадания. Вместо этого я сказал: — Ну, старина, что бы вы сказали по поводу позднего обеда? — Если вам угодно, — рассеянно отвечал он. — Я просто подумал, что вы проголодались. — Проголодался? Нет. — Ну, во всяком случае, прикажем принести нам что-нибудь. Рам Дасс, не мог бы ты подать на стол? Чего-нибудь холодного. И передай господину Ольмейеру, что у меня гость, который останется на ночь. Пусть постелят вторую кровать и все прочее. Рам Дасс вышел, а мой гость без приглашения подошел к буфету, чтобы выпить виски. Перед тем, как налить в стакан содовой, он помедлил, как будто ему пришлось вспоминать, как именно готовят выпивку. — Куда же вы собирались, когда безбилетником садились на корабль? — осведомился я. — Ведь наверняка уж не на Роув Айленд? Он повернулся, пригубил виски и неподвижно уставился в окно на гавань и расстилавшееся за ней море. — Это — Роув Айленд? — Да. В некотором смысле это край света. — Что? Он взглянул на меня недоверчиво, и в его глазах я опять увидел след прежней муки. — В переносном смысле, хотел я сказать. На Роув Айленд почти нечем заняться. Сюда ниоткуда не приезжают, разве что из тех мест, откуда прибыли вы. А откуда вы, в конце концов? Он неопределенно махнул рукой: — Понимаю. Да. О, вероятно, из Японии. — Япония? Вы находились на иностранной службе? Он взглянул на меня так пристально, точно подозревал в моих словах какой-то скрытый смысл. Потом сказал: — А перед тем в Индии. Да, перед тем я был в Индии. Я служил в армии. Мне стало неловко. — Что? Как же вы оказались на «Марии Карлссон» — на том корабле, что доставил вас сюда? Он пожал плечами. — Боюсь, что понятия не имею. С тех пор, как я покинул… те места, откуда я возвращаюсь, все происходит точно во сне. Только проклятый опиум помогает забыть. Опиумные сны приносят меньше страха. — Вы принимаете опиум? — формулируя вопрос таким образом, я сам себе казался ханжой. — Так много, сколько могу достать. — Должно быть, вы пережили нечто по-настоящему ужасное, — прямо сказал я, разом позабыв свои изысканные манеры. В ответ он усмехнулся — больше самому себе, нежели моему любопытству. — Да, да… Это почти лишило меня рассудка. Вы, вероятно, уже заметили. Какое сегодня число? — 29 мая. — Какого года? — Ну… 1903-го. — Так я и думал. Так и думал, — теперь он как будто защищался. — 1903-й, конечно. Начало нового сверкающего века, быть может, последнего века Земли. Если бы это говорил какой-то другой человек, я отнес бы эти бессвязные обрывки на счет опиумного голодания, но из уст моего гостя эти путаные речи звучали до странного убедительно. Я решил, что настало время нам познакомиться и представился. На это он отреагировал весьма своеобразно. Он поднялся со своего кресла и произнес: — Капитан Освальд Бастэйбл, бывшего 53-го уланского полка. Он улыбнулся собственной выходке, сделал несколько шагов и снова занял место у окна в кресле-качалке. Мгновением позже, пока я все еще пытался собраться с мыслями, он повернул ко мне голову и поглядел на меня снизу вверх с откровенной усмешкой. — Простите, но ведь вы видите, я не в том настроении, чтобы скрывать свое безумие. Вы очень любезны, — он поднял стакан как бы в мою честь. — Я благодарен вам. Я должен попытаться вспомнить о хороших манерах. Когда-то это получалось даже недурно. Действительно, вполне приличные манеры. Я осмелился бы даже утверждать, что был неотразим. Но я мог бы представиться вам самым различным образом. Что, если бы я сказал: «Освальд Бастэйбл, командир воздушного корабля»? — Вы летали на воздушном шаре? — Я летал на воздушном корабле, сэр. Корабле в девятьсот футов длиной, максимальная скорость сто миль в час! Вот видите, я же сумасшедший. — Что ж, я бы сказал, что у вас, по меньшей мере, живая фантазия. А где вы летали на этих кораблях? — О, почти во всех частях света. — Я совершенно не в курсе обстоятельств. Я знаю, что получаю здесь все новости с довольно большим опозданием, однако боюсь, о таких кораблях ни разу еще не слышал. Когда вы изучили летное дело? Затуманенные опиумом глаза Бастэйбла уставились на меня так сурово, что по спине у меня пробежала дрожь. — Вы действительно хотели бы это слышать? — спросил ом тихим, безучастным голосом. Во рту у меня пересохло, и я подумал, не может ли он быть опасен. Я отступил поближе к шнуру, чтобы при необходимости позвонить и вызвать прислугу. Но он понял, что происходит в моей душе, потому что снова рассмеялся и потряс головой. — Я не собираюсь нападать на вас, сэр. Но вы поймете, почему я курю опиум, почему считаю себя сумасшедшим. Да и кто, кроме сумасшедшего, стал бы утверждать, что летал по небу быстрее самого быстрого океанского лайнера? Кто, если не ненормальный, будет настаивать на том, что в 1973 году от Рождества Христова делал то-то и то-то, удалившись в будущее почти на три четверти столетия? — А вы считаете, что с вами это действительно происходило? И никто не желает слушать вас. Именно это так вас ожесточило? — Это? Нет! С какой стати? Мысль о моей собственной глупости — вот что терзает меня. Лучше бы мне быть мертвым, это было бы только справедливо. Вместо этого я жив лишь наполовину и не могу отличить один сон от другого, одну реальность от другой! Я взял из его руки пустой стакан и налил ему другой. — Послушайте! — сказал я. — Если вы хотите что-нибудь сделать для меня, то я готов выслушать все, что вы скажете. Большего я не хочу. — Что я должен сделать для вас? — Я бы очень хотел, чтобы вы немного поели и постарались какое-то время не притрагиваться к опиуму. По крайней мере, покуда не побываете у врача. Потом я бы очень хотел, чтобы вы доверились моим заботам. Возможно, даже вернулись бы со мной в Англию, когда я отъеду. Вы сделаете это? — Не исключено, — он пожал плечами. — Но ваше настроение может пройти, предупреждаю вас. У меня никогда не возникало желания говорить с кем-либо о… о воздушных кораблях и всем прочем. Но история, быть может, подлежит переменам… — Я не могу уследить за ходом ваших мыслей. — Если бы я рассказал вам то, что знаю, что со мной стряслось… что я пережил… это могло бы внести изменения в историю. Если бы вы согласились записать это и — если получится — опубликовать, когда вернетесь на родину… — Когда мы отправимся на родину, — сказал я твердо. Выражение его лица изменилось и стало мрачным, как будто в его решении таилось некое важное значение, непостижимое для меня. Принесли обед, и он поел немного холодной курицы и салата. Трапеза, очевидно, пошла ему на пользу, ибо его высказывания становились все яснее и понятнее. — Я попробую начать издалека, — сказал он, — и рассказывать последовательно до самого конца, не уклоняясь от того, как все это происходило в действительности. При мне был блокнот и несколько карандашей. В начале своей карьеры я пробовал силы на поприще парламентского репортера, и познания в стенографии весьма пригодились мне во время рассказа Бастэйбла. В продолжение последующих трех дней он рассказывал мне свою историю; за все это время мы почти не покидали комнаты и вовсе не спали. Бастэйбл поддерживал силы таблетками — он поклялся мне, что они не имеют ничего общего с опиумом; лично же мне не требовалось иного стимулирующего средства, кроме как самой истории Бастэйбла. По мере того, как повествование разворачивалось, атмосфера в комнате отеля становилась все более не правдоподобной. Поначалу я считал, что внимаю фантастическим грезам безумца, но под конец я уже не имел ни малейших сомнений в том, что слышал истинную правду — или, по крайней мере, одну из правд. Ваше право считать нижеизложенное вымыслом или реальностью. Бастэйбл уверял, что все это не выдумки, и я глубоко убежден в том, что он прав. Майкл Муркок Фри Чимниз, Митчем, Суррей. Октябрь 1904 г.