— Здесь она жила в хороших условиях, — с величественным видом заявила миссис Кембл.

«Но никогда не слышала ни единого ласкового слова», — добавила я про себя, но вслух этого не сказала.

— Теперь, дорогая мисс Ширли, я, наверное, всегда буду Бетти, — это было последнее, что сказала Элизабет. — Только, — сделала она одну оговорку, — когда я буду скучать о вас, тогда я буду Лиззи.

— Не смей быть Лиззи, что бы ни случилось! — сказала я.

Мы обменивались воздушными поцелуями, пока могли видеть друг друга, и я поднялась к себе в башню со слезами на глазах. Она была так прелестна, это милое золотистое создание, и всегда представлялась мне маленькой эоловой арфой[79], готовой мгновенно отозваться на легчайшее дуновение любви, коснувшееся ее.

Дружба с ней была необыкновенным переживанием. Надеюсь, Пирс Грейсон поймет, что за дочь у него, — и, мне кажется, он уже понимает. В его словах звучали глубокая благодарность и раскаяние.

— Я не сознавал ни того, что она больше не младенец, ни того, как чуждо ей по духу ее окружение. Спасибо, тысячу раз спасибо за все, что вы сделали для нее.

Я отдала оправить в рамку карту нашей сказочной страны, а потом подарила ее Элизабет на память.

Мне жаль покидать Шумящие Тополя. Конечно, я немного устала от жизни на чемоданах, но я любила эту комнату — любила прохладные утренние часы, которые проводила у моего окна, любила мою кровать, на которую, в подлинном смысле слова, взбиралась каждый вечер, любила мою голубую, похожую на пончик, подушку, любила все ветры, что дули вокруг башни. Боюсь, я никогда больше не буду так дружна с ветрами, как была здесь. И будет ли у меня когда-нибудь опять комната, из которой я смогу наблюдать и рассветы, и закаты?

Шумящие Тополя и связанные с ними годы становятся для меня прошлым. Я сдержала свои обещания. Я никогда ни словом не обмолвилась о существовании тайничка тетушки Четти и не выдала ничей секрет употребления пахты.

Я думаю, всем им грустно, оттого что я уезжаю, и мне это приятно. Было бы ужасно знать, что они рады моему отъезду или что им не будет чуточку не хватать меня, когда я уеду. Вот уже неделю Ребекка Дью готовит все мои любимые блюда — и даже дважды пожертвовала десяток яиц на бисквитный торт, — а накрывая на стол, каждый раз достает парадный сервиз. А кроткие карие глаза тетушки Четти переполняются слезами всякий раз, когда я упоминаю о моем отъезде. Даже Василек, похоже, смотрит на меня с укором, когда сидит поблизости.

На прошлой неделе я получила длинное письмо от Кэтрин. У нее большой талант писать интересные письма. Она получила место личного секретаря какого-то постоянно разъезжающего по свету члена парламента. Какая это поражающая воображение фраза — «разъезжать по свету»! Человек, который может сказать: «Поехали в Египет», как другие говорят: «Поехали в Шарлоттаун» — и поехать! Такая жизнь — именно то, что нужно Кэтрин.

Она упорно продолжает считать, что переменами в своей внешности и видах на будущее обязана мне. «Как я хотела бы суметь рассказать тебе, что ты внесла в мою жизнь!» — написала она. Пожалуй, я действительно помогла ей. И на первых порах это было не так-то легко. Она редко говорила что-либо без намерения уколоть, а любое мое предложение, касающееся школьных дел, и выслушивала с пренебрежительным видом человека, ублажающего сумасшедшего. Но почему-то я все это забыла. Ее язвительность была порождена тайным озлоблением против жизни.

Все пригласили меня к себе на ужин, даже Полина Гибсон. Старая миссис Гибсон несколько месяцев назад умерла, так что Полина отважилась на такой шаг. И я вновь посетила Дом Томгаллонов, где еще раз отужинала с мисс Минервой Томгаллон и выслушала еще один ее монолог. Впрочем, я очень приятно провела время за восхитительными кушаньями, которыми угощала меня мисс Минерва, а она получила большое удовольствие, изложив еще несколько семейных трагедий. Она не до конца сумела скрыть тот факт, что ей жаль каждого, кто не Томгаллон, но все же сделала мне несколько приятных комплиментов и даже подарила прелестнейшее кольцо с аквамарином — переливы голубого и зеленого в лунном свете, — которое подарил ей на восемнадцатилетие отец, "когда я была молода и красива, моя дорогая, по-настоящему красива. Вероятно, я могу сказать это теперь". Я была рада, что оно принадлежало мисс Минерве, а не Аннабелле. Иначе я, несомненно, никогда не смогла бы надеть его. Есть какое-то таинственное очарование в этих драгоценных камнях, напоминающих о море.

Дом Томгаллонов, бесспорно, великолепен, особенно сейчас, когда прилегающий к нему сад весь в листве и в цвету, но я не променяла бы мой, пока еще не найденный дом мечты на дом Томгаллонов с его садом и с фамильным призраком в придачу… Хотя присутствие призрак в окрестностях, возможно, было бы чем-то весьма изысканным и аристократичным. Единственное, за что я в обиде на переулок Призрака, — это за то, что здесь нет никаких призраков.

Я немного устала после месяца экзаменов, прощальных визитов и всевозможных «последних дел». Неделю после возвращения в Зеленые Мезонины я намерена посвятить праздности — не буду делать абсолютно ничего, только бегать на свободе по зеленому миру летнего очарования. Я буду мечтать в сумерки у Ключа Дриад, буду медленно скользить по Озеру Сверкающих Вод в ладье из лунного луча — или в плоскодонке мистера Барри, если ладьи из лунных лучей не соответствуют сезону; буду собирать перелески и июньские лилии в Лесу Призраков; отыщу на пастбище мистера Харрисона места, где растет лесная земляника; присоединюсь к танцу светляков на Тропинке Влюбленных; навещу старый забытый сад Эстер Грей и посижу на каменной ступеньке заднего крыльца под звездным небом и послушаю сонный зов моря.

А когда неделя кончится, ты будешь дома — и я уже не буду хотеть ничего другого.

Когда на следующий день для Ани настало время попрощаться с обитателями Шумящих Тополей, Ребекки Дью поблизости не оказалось. Однако тетушка Кейт с очень серьезным видом вручила Ане письмо.

Дорогая мисс Ширли!

Я пишу это прощальное письмо, поскольку не уверена в том, что смогла бы выразить в устной форме все мои чувства. Три года прожили Вы под нашим кровом. Счастливая обладательница веселого характера и естественной склонности к развлечениям юности, Вы никогда не предавались пустым удовольствиям легкомысленной и непостоянной толпы. Вы вели себя во всех обстоятельствах и по отношению к каждому, в особенности к той, что пишет эти строки, с самой изысканной учтивостью. Вы всегда были чрезвычайно предупредительны и доброжелательны, и мысль о Вашем отъезде приводит меня в глубокое уныние. Но мы не должны роптать на то, что ниспослано нам Провидением. (Первая книга пророка Самуила, стих 18-й[80].)

Сожалеть о Вашем отъезде будет каждый в Саммерсайде, кто имел честь быть знакомым с Вами, и одно простое, но верное сердце будет всегда питать почтение и признательность к Вам, а мои молитвы всегда будут о Вашем счастье и благополучии в этом мире и о Вашем вечном блаженстве в мире грядущем.

Что-то шепчет мне, что Вы недолго останетесь «мисс Ширли», но в недалеком будущем соединитесь в союзе душ с избранником Вашего сердца — весьма незаурядным молодым человеком, судя по тому, что я о нем слышала. Пишущая эти строки, не обладая большим личным обаянием и начиная чувствовать бремя возраста (хотя здоровье вполне позволит мне прожить еще немало лет), никогда не позволяет себе лелеять какие-либо матримониальные замыслы. Однако она не отказывает себе в удовольствии проявить интерес к бракосочетаниям своих друзей, и будет ли мне позволено выразить мое горячее желание, чтобы Ваша супружеская жизнь была непрерывным и ничем не нарушаемым блаженством? (Только не ожидайте слишком многого от мужчины, каков бы он ни был.)