В городе, где нередко «едят с потрохами» своих жителей, Мясник Джек считался честным торговцем и джентльменом, не обремененным врагами или застарелой враждой. И он рад меня видеть, но только потому, что мы друзья и смотрим на мир одинаково. После обычных приветствий и рукопожатий он замолкает, бросая угрюмый взгляд на грузовик и трейлеры, доверху нагруженные отборной копченой дичью.

— Что-то случилось?

— По твоей вине — ничего.

Не могу понять, о чем он.

— Это братья Мартины, — начинает он.

Однояйцевые близнецы Мартины, на пару лет старше меня, склонны употреблять самодельное виски и затевать драки со всеми, кто подвернется под руку. Их стали остерегаться, еще когда они были подростками, а когда их поведение не изменилось, мэр пошел на необычный шаг и выгнал их из города. Они живут на заброшенной базе Национальной гвардии, что в нескольких днях пути на запад, деля гарем из минимум четырех жен и взвода ребятишек, называющих их обоих «папа». Для меня оставалось загадкой, какое отношение этот клан имеет ко мне, пока Джек не сказал:

— Они только что привезли в город груз копченого мяса бизонов и одичавшего скота.

— С каких это пор они начали делиться?

— С этой зимы. Слишком много скучающих детишек путается под ногами, а когда им некуда тратить энергию, они начинают озоровать. Вот они и решили, что пора задать этой команде работу, — может быть, в обмен на игрушки или еще что-то.

— А какое качество у их мяса?

Джек ответил на вопрос взглядом.

— Такое же, как у меня?

— Нет, и поэтому у тебя всегда будут покупатели, Ной. Во всяком случае, пока я этим занимаюсь.

И почему мне эта новость не показалась доброй?

— Пьяницы Мартины или нет, но работу они проделали, достойную уважения. Аромат у мяса не столь хорош, как у твоего, да и жевать его надо долго. Но людей оно вполне устраивает.

— И много они привезли?

Джек оценил взглядом мой груз, прежде чем ответить:

— Вдвое больше, чем ты.

— Проклятье!

— В этом и суть проблемы, — сказал он. — Наш рынок уже практически насыщен.

Меня нередко тревожило, как бы мои соседи не занялись охотой, поскольку лоси и бизоны достаточно расплодились. Но застрелить зверя — легкая работа. Трудно разделать тушу, а умение коптить это постное мясо и вовсе сродни искусству. Если бы я сегодня не приехал в город, то до сих пор ощущал бы себя богачом. Но теперь я разом стал бедняком, отгоняющим худшие страхи и гадающим лишь об одном — как бы недели трудов не пошли прахом. И хуже всего то, что мой лучший друг в Спасении наносит смертельный удар.

— У тебя все еще остались верные покупатели, — напоминает Джек.

Я киваю.

— И помни, что ртов в городе прибавилось. За последний год — почти двадцать.

Я жду.

Он называет сумму. Это половина того, на что я рассчитывал, но я знаю, что это больше, чем он должен мне заплатить. Это благотворительность, а я должен улыбаться. Потом он зовет четырех своих сыновей помочь разгрузить мясо, а я ловлю себя на том, что высматриваю его знаменитых дочек. Я нигде их не вижу. Когда парни Джека начинают работать, он поворачивается ко мне и говорит:

— Дела лучше не станут, Ной.

— Ты о Мартинах?

— Нет, о проклятых меннонитах, — поясняет он, махнув на юго-восток. — Их семейства с холмов сейчас расчищают пастбища, возводят изгороди и улучшают породу коров с помощью лучших быков.

— Тиграм нравится говядина, — замечаю я.

Джек кивает, ему тоже хочется в это верить.

— Но они могут решить проблему хищников, — предупреждает он. — Обучить крупных собак охранять стада и предупреждать лаем, если кто-то на них позарится. Волки, пумы, даже тигры… всем им придется хорошенько задуматься, когда эти бородатые мужики начнут палить в них из больших ружей.

Я печально усмехаюсь. Джек пожимает плечами:

— В следующем году, хотя и в малых количествах, они уже начнут поставлять к столу говядину.

И я ругаюсь.

Он этого ожидает. И, предчувствуя неминуемую потерю, добавляет:

— Меннониты — деловые парни. И всегда такими были. Рано или поздно они построят бойню и холодильник. И с этого момента мы с тобой будем искать любую работу.

Значит, ничего хорошего не светит никому. Впрочем, проблемы Джека меня не волнуют. Мы друзья, даже партнеры. Но когда твоя собственная жизнь катится под откос, просто поразительно, насколько мало начинаешь думать об остальных неудачниках.

Поездка в город обычно включает посещение единственного официального бара под названием «Магазин лоскутных одеял». Христиане не любят пить на публике, поэтому городская политика ограничивает выпивку одной порцией пива в день — разумеется, подаваемого в очень высоком бокале. Но полученных от Джека бартерных чеков не хватит на провизию и одежду, которые нам нужны. Поэтому я, мрачный и трезвый, прохожу мимо бара, направляясь вместо него в гости к мамочке. Проходя через городскую площадь, я останавливаюсь то здесь, то там поболтать со знакомыми. Никто не упоминает Лолу, ничто важное не обсуждается. Они хотят знать, как у меня дела. Говорят, что выгляжу я бодрым и сытым. Что нового случилось в вашей глуши? Привез ли я оленину, как обычно? Достаточно ли сильные стоят холода? Молодежь утверждает, что нынешняя зима должна быть такой же, как и прежние, но старик Феррис с ними не согласен.

— Я видел зимы еще более морозные и снежные, — говорит он. — А вырос я в Оклахоме.

Оклахома когда-то была реальным местом. Теперь же это слово, которое семидесятилетний старик вполне мог и выдумать.

— Идешь проведать маму?

— Иду.

Феррис кивает:

— Помолись за нее и от меня, хорошо?

— Да, сэр. Обязательно.

Кладбище разместилось на северном склоне холма, слишком крутом, чтобы там что-либо выращивать. Оттуда открывается вид на крыши и солнечные батареи, низины, холмы и прерии, тянущиеся до самого горизонта. Если смотреть на восток, вниз по течению, местность с отдалением меняется от мертвого бурого цвета до стерильной холодной серости. Эта серость обозначает прямоугольную сетку асфальтированных улиц и столько домов, что не сосчитать. Я никогда не войду в город снова. Я поклялся в этом много лет назад, и эту клятву я держу лучше, чем большинство остальных. Несколько ветшающих зданий могут выглядеть благородными и величественными, но местность, где жили и умерли сотни тысяч людей, никогда не станет благородной. По сравнению с ней кладбища — замечательные места, даже когда трава там бурая. На кладбище не пахнет, оно не плачет от боли, а вид аккуратных могил никогда не пробуждает у меня мысли об утратах и жутких потерях, которые всегда приходят, когда полмиллиона призраков начинают что-то шептать единым жалобным голосом.

Не знаю, что думать о загробной жизни. Но я никогда не поверю в эти лубочные идеи рая и ада.

Могильная плита матери — квадратный блок, вырезанный из местного известняка, с высеченными на гладкой поверхности ее именем, датами рождения и смерти и обычной эпитафией. Моя мать верила в Бога и любила Христа и брала уроки из той странной старинной книги. Эти уроки и спасли мне жизнь, и благодаря им я стою сегодня на этой промерзшей земле. Мать всегда действовала, побуждаемая тем, во что верила, а поскольку сердцу не прикажешь, мой бедный отец и его сердце обычно уступали ее безумным решениям.

Я никогда не смогу разобраться в их любви. Но будь я благодарным сыном, то опустился бы сейчас на колени на эту холодную священную землю, сложил руки и поблагодарил бы мать и Господа за эту возможность быть живым и видеть, как мир принимает новый и неожиданный облик.

Но я не благодарный сын.

Мой маленький ритуал — я проделываю это всякий раз, приезжая в город, — я выполняю ради моей жены. Много лет назад большинство местных жителей обращались с Лолой и ее семьей очень несправедливо. Одна резкая пожилая женщина находилась в центре этих неприязненных чувств и мелочного презрения. Еще мальчишкой я понимал, что моя будущая жена не заслуживает, чтобы ее так шпыняли. Но что было, то было. Ответственность за это несет моя мать, и даже за годы после ее смерти эта боль не утихла. Вот почему я обычно выпиваю в баре высокий бокал пива и иду на кладбище. Там я внимательно осматриваюсь, удостоверяясь, что вокруг никого нет, потом быстро расстегиваю штаны и мочусь на ее грубое надгробие.