– Гадкий котик, ах ты гадкий котик.

С этой ночи Фаррелл часто слышал оба голоса во сне.

Сэр Мордред, оторвавшись от технически сложных трудов, сопряженных с мытьем шеи, поднял на Эйффи любезный голубой взгляд. Затем, явно сочтя ее такой же неинтересной добычей, какой представлялся ему Фаррелл, он перекатился на спину и принялся вылизывать маслянно-белый животик. Внезапно и резко зубы его щелкнули под влажной шерсткой, и он тоненько вскрикнул от боли и изумления. Какую-то долю секунды он торопливо зализывал ранку, затем – неловко, не по-кошачьи дергаясь, словно кто-то макал его мордочкой в миску с молоком – начал снова и снова вгрызаться в собственный живот, с каждым разом подвывая все громче.

Специалист по серебру сочувственно произнес:

– Ах, бедная киска, бедняжечка, право, я уж год, как не видел, чтобы такого малютку донимали паразиты. Во всяком случе, как только цена упадет ниже этой отметки, так сразу и покупайте.

Джошуа, стараясь зарыться лицом в плечо Никласа Боннера, пробормотал:

– Потерна.

Она не могла этого сделать, не могла заставить его. Сэр Мордред уже грыз и царапал себя с остервенением, и собственная его плоть приглушала его вопли. Эйффи опустилась рядом с ним на колени, поглаживая его и мурлыкая так мягко, что губы ее почти не двигались, и до Фаррелла не доносилось ни слова. Но он знал, что она повторяет, он ощущал эти жгучие слова почти с той же отчетливостью и страхом, как сэр Мордред: гадкий котик гадкий котик гадкий котик. Котенок упал набок, судорожно свившись в кольцо, и Эйффи громко сказала:

– Блохи у него, что ли? Не понимаю, что на него нашло.

Фаррелл шагнул к ней, но Никлас Боннер – впервые – взглянул ему прямо в глаза, и Фаррелл с полной ясностью осознал, что со следующим шагом он выпадет за грань существования и будет падать вечно, без надежды на смерть. Значит, вот что чувствовал Бен? Затем все вдруг кончилось, ибо в комнату вошла, разыскивая племянника, леди Алисон, и Никлас передал ей Джошуа. Вспотевший во сне ребенок на миг проснулся, цепляясь за Никласа и жалобно уверяя, что ему нужно закончить замок. Эйффи проворно вскочила и подошла к ним. Она погладила Джошуа по болтающейся ноге, в точности как гладила сэра Мордреда, и завязала свисавший с его ботинка шнурок.

Медленно и неуклюже сэр Мордред поднялся на ноги, встряхнулся и чихнул. Внешне он казался целехонек, но во рту виднелась кровь, а голубой взгляд стал дымчатым и безумным. Когда Фаррелл попытался поднять котенка с полу, тот яростно впился зубами ему в руку и убежал, пошатываясь и по-собачьи поджимая хвост. Фаррелл смотрел на людей, окруживших Джошуа, пока они все вместе не покинули комнату. На пороге Эйффи оглянулась на него, медленно улыбнулась – так, что совершенно исчезла верхняя губа – и высунула наружу кончик розового языка.

Снаружи в саду стрекотали сверчки, висела в небе большая, вялая, упавшая духом луна, и какая-то птица высвистывала так, словно у нее были человечьи губы и зубы. Никаких следов Джулии видно не было. Фаррелл постоял немного, вдыхая умягченный жасмином воздух и нянча прокушенную руку, а затем задумчиво побрел в сторону самшитового лабиринта, устроенного в тюдоровском духе – так, чтобы изобразить два соединенных и украшенных инициалами сердца. Оставленный в дальнейшем без присмотра, лабиринт разрастался, пока не утратил начальной ясности форм, обретя сходство с облачным фронтом, но тропы, ведшие к его затейливо изгибавшейся срединной части, еще оставались открытыми, и кто-то продирался чуть впереди Фаррелла по норовившей заглушить эти тропки прорости. Фаррелл пошел следом, ориентируясь по сломанным веткам и позволив струнам лютни звучать погромче, чтобы Джулия знала, кто это.

Она стояла спиной к нему, глядя вверх, на силуэты горгулий на кровлях стрельниц. Когда Фаррелл положил ей на плечи ладони, она, не оборачиваясь, сказала:

– Я что-то расклеилась, – и затем, в ответ на резкий монотонный вопль, заставивший обоих вздрогнуть: – Ненавижу эту дурацкую птицу. Каждый раз мне кажется, что она подает кому-то сигнал.

– Это ржанка, тут ее называют калифорнийской бурунной птицей, – серьезным тоном сообщил Фаррелл. – Так далеко на север они забираются редко, но где-нибудь в окрестностях Санта-Круц их что грязи. Та, которую мы слышали, как раз пытается сговорить какую-нибудь другую птицу отправиться вместе с ней – покататься ночью на бурунах. Они не любят заниматься этим в одиночку, потому что боятся морских слонов.

Джулия, обернувшись, какое-то мгновение смотрела на него без всякого выражения, а потом неожиданно принялась щекотать его с такой яростью, что он взвыл и, пригнувшись, отскочил в сторону.

– Черт бы тебя подрал, и ведь я поверила – пыхтела она. – Верила до самых слонов, пропади они пропадом, я все еще покупаюсь на твои штучки.

Скрюченные пальцы ее больно, почти как когти, впивались ему в живот.

В лунном свете Фаррелл увидел ее глаза и, позабыв о необходимости оберегать лютню, обнял Джулию и с силой прижал ее к себе, и держал, пока она не затихла.

– Скажи же мне, – попросил он. Он ощущал странный жар, исходящий от Джулии, точно она была спящим ребенком, и думал: это мог быть и Джошуа, чего проще? Джошуа вместо котенка.

– Любимая, – сказал он. – Джевел. Пожалуйста, скажи.

Когда она вновь подняла на него глаза, они уже были сухими, и голос ее выровнялся и стал даже чуть насмешлив.

– Просто грустно стало, – сказала она. – Навалилось вдруг ни с того ни с сего, без всякой причины. Есть такая американская болезнь, спасибо хоть, быстро проходит. Расскажи лучше, как ты повеселился.

Фаррелл принялся описывать ей события вечера, старательно задерживаясь на каждом, хотя бы теоретически способном ее рассмешить. Питоны Елизаветы Баторий не помогли, но изображенные в лицах рыцари и дамы, спорящие на языке Лиги о двуязычных избирательных бюллетенях, заслужили слабую улыбку, а описывая леди Дженит из Картерхаф, пытающуюся вслепую выпутать сэра Мордреда из своего головного убора, он почувствовал, как тело Джулии обмякло в его руках, и как испытываемое ею удовольствие согревает и отпускает его затекшие мышцы. Немного встревоженно она сказала:

– Смотри, у тебя кровь на руке. Что случилось?

Фаррелл осторожно набрал побольше воздуху в грудь.

– Это котенок, – ответил он. – Эйффи заколдовала его – Эйффи и этот.

Джулия, еще остававшаяся в его объятиях, обратилась, совсем как столь пылко любимый леди Дженит Том Лин, сначала в камень, а затем сразу – в кусок мыла, выскользнувший у него из рук и без оглядки устремившийся к выходу из лабиринта. Фаррелл, в котором замешательство быстро сменилось гневом, кинулся следом.

– Джевел, тебе все равно придется услышать об этом, черт возьми, да остановись ты хоть на минуту!

Тропинка, слишком узкая, не позволяла им двигаться вровень, и Фаррелл, мотаясь из стороны в сторону, скакал следом за Джулией, а листья и ветки хлестали его по лицу при каждой попытке схватить ее за плечо. На повороте перед самым выходом он сумел обогнуть Джулию и преградить ей дорогу. Она произнесла: «Пропусти меня, Джо», – но не попыталась протиснуться мимо.

– Ну глупо же, – не сдерживая голоса, сказал он. – Ты хоть понимаешь, как это глупо? Другие люди не в состоянии говорить о своей сексуальной жизни, о деньгах, о политике, о собственных детях, о том, как они водят машину. А у нас с тобой есть только две темы, которых мы ну никак обсудить не можем, и первая из них – прыщавая пятнадцатилетняя дуреха, наделенная магической силой. Мне даже слышать не приходилось ни о чем глупее этого.

– Я хочу домой, – сказала Джулия, и сделала шаг вперед, но вновь оглушительно свистнула «калифорнийская бурунная птица», и Джулия испуганно подскочила, а после заорала во все горло: – Чтоб ты сдохла, окаянная тварь!

И тут же все огни свадебного празднества, мерцавшие, словно свечи на именинном пироге, за неравномерно сквозистыми зелеными стенами лабиринта, затрепетали, как будто до них долетело гневное дыхание Джулии, и погасли.