— О! Андрей! Ты приехал?.. Здравствуй, здравствуй! — сказала Лиза. — Извини, что так сложилось. Вызвали, понимаешь, на трассу. Ты давно в Весьегонске? Да что ты говоришь!.. Но ты все видел в Весьегонске? Все, все? И новую школу, и цветники, и обрыв? Ну как? Какое у тебя впечатление?.. Приятно слышать. Я рада, что понравилось. Жаль, Леша не видал. Я к вечеру освобожусь. Андрей, — покажу тебе город еще раз… Почему? О! Уезжаешь? Нет, честное слово, мне очень жаль… Хотя на следующей неделе я тоже в Москву. Мы переезжаем, ты знаешь?.. А что нового с экспедицией? Леша ничего не писал?..

Впрочем, можно ли говорить более связно, когда над ухом тарахтит телефон и сотрудники, стоящие вокруг, осуждающе смотрят на Андрея. (“Как не стыдно такими пустяками отвлекать?”)

— Ты мне что-то хотел сказать? — догадалась наконец Лиза. — Что-нибудь важное? Отойдем в сторонку.

Они отошли к окну, но тут Лизу настиг владелец лысины, которую Андрей видел где-то, но так и не смог припомнить где. Суетливо шаркая подошвами, он приблизился, одернув на себе толстовку, до предела вытянув тощую, жилистую шею.

— Кнопочки я купил, Лизавета Гавриловна, — сказал он конфиденциальным тоном. — Вы давали указание насчет кнопочек…

Тьфу ты пропасть! Нигде не дают поговорить!

С моря донесся протяжный низкий звук. То пассажирский пароход, весь белый от ватерлинии до верхушек труб, подходил к пристани.

— Не опоздаешь, Андрей?

— Да, да! Я побежал, — спохватился Андрей. — Договорим в Москве…

Только на пароходе он припомнил, где и когда видел служаку, заведовавшего писчей бумагой и кнопками. В те времена, правда, толстое брюхо его, выпиравшее из-под легонького, франтовской расцветки пиджака, перетягивала цепочка от часов. Румяное и полное лицо было украшено подвитыми усами и бородой, заботливо расчесанной на две половины, “на отлет”. Но лысина была та же. Лысина осталась без изменений.

Секретарь земской управы, враг Петра Ариановича, дядюшка Леши — вот кто это был!

Бывшая “душа общества”. Или, может, правильнее сказать — душа бывшего общества?..

— Не пойму все-таки, почему ты не остался, — сказал я, выслушав Андрея. — Билет было жалко, что ли?

— Не очень просили, потому и не остался! — сердито буркнул мой друг. — А кроме того, хватит, отдохнул уже. Сам знаешь: дел полно…

— Ну, даже если и так! Чего же злиться-то? Прокатился в Весьегонск, встряхнулся, новое море повидал… Я тебе завидую, честное слово! А с Лизой объяснишься в Москве. Ведь говорила, что приедет на днях…

— При чем тут Лиза? — сказал Андрей. — Заладил: Лиза, Лиза!.. Меня последняя встреча разозлила. С дядюшкой этим.

— Почему? Наоборот, хорошо, что ему не дали пойти на дно со старым Весьегонском. Даже такой моллюск со своими копирками и кнопками принял посильное участие в создании моря, в передвижке города вверх по горе, на новое место…

— Вот-вот! О передвижке и говорю. Знаешь, о чем я думал все время, пока ехал в Москву?

— Ну?

— О последней ссоре твоего дядюшки с Петром Ариановичем. В Летнем саду, в биллиардной. Помнишь, дядюшка тогда кричал: “Скорей Весьегонск…”

А! Я понял со второго слова. “Скорей Весьегонск с места сойдет, чем ты свои острова найдешь!” — в запальчивости крикнул дядюшка.

Он искал сравнение покрепче, что-нибудь очевидное, разумеющееся само собой, ясное любому глупцу, разумеющееся само собой. И такое сравнение нашлось! “Скорей Весьегонск с места сойдет…”

Но вот Весьегонск сдвинули с места. То, что раньше казалось неподвижно-устойчивым, незыблемо-прочным, неожиданно пришло в движение. Город, простоявший много лет в низине у реки, кряхтя, вскарабкался на гору. Море заколыхалось там, где недавно чернели приземистые избенки. А острова в Восточно-Сибирском море еще не найдены…

Да, Андрей прав! Жизнь торопила, подталкивала нас.

Всю ночь прошагал мой друг взад и вперед по нашей узкой, длинной комнате, стараясь ступать на носки. Зная, что я не могу заснуть, когда горит свет, он с неуклюжей заботливостью загородил от меня абажур газетами, оставив только конусообразный луч, падавший на стол.

Но все же я не спал.

Сцена в биллиардной ожила передо мной. С сухим щелканьем сталкивались и разлетались шары. Надсаживались от хохота “Рыцари Веселой Утробы”, теснясь у стены. А посреди комнаты стоял дядюшка — не та тощая бритая личность, которую видел Андрей в новом Весьегонске, а полный, румяный весельчак с бородой, расчесанной “на отлет”. Одну руку он устремлял вперед с видом пророка, другой судорожно цеплялся за спасительный биллиард.

“Скорей Весьегонск с места сойдет, — повторял он, — чем ты свои острова найдешь!..”

Я задремал лишь под утро. Однако в семь часов Андрей разбудил меня.

— Знаешь, я виноват перед тобой, — сказал он, садясь на мою кровать. — Я ошибся.

— Ну-ну, — пробормотал я зевая. — Ради этого не стоило будить меня… А когда ты ошибся?

— На зимовке. На мысе Челюскин. Я не придал значения твоим опреснителям. Я отмахнулся от них.

Это становилось интересным. Не часто приходилось видеть моего друга в таком покаянном настроении. Я сел на кровати.

— Так! Слушаю тебя.

— Возможно, что твои опреснители пригодятся.

— Что ты говоришь? Мне самому казалось…

— Погоди-ка. Знаешь, что надоумило меня?

— Что же?

— Шланги.

— Какие шланги?

— Сначала те, что были на пароходе, которым я ехал из Весьегонска, потом другие. Помнишь, советские моряки отогревали шланги подо льдом?..

— В Гольфстриме?

— Вспомнил?.. Да, в Гольфстриме… Я прочту тебе выдержку. Лучше не расскажешь, чем сам капитан “Седова”9…

Андрей быстро схватил со стола толстую книгу и, полистав, нашел нужную страницу.

Там рассказывалось о том, как капитан “Седова” Бадигин использовал теплые воды Гольфстрима для того, чтобы отогреть замерзшие шланги.

“Развешанные… на палубе для просушки, эти шланги были захвачены внезапно наступившим морозом и превратились в подобие камня, — писал он. — Внести их в теплое помещение нельзя было — замерзшие шланги не прошли бы ни в одну дверь. Но разморозить их надо было во что бы то ни стало: они могли нам потребоваться в любой день и час для откачки воды во время аварии, для наполнения котлов и т. д.

Путем несложных подсчетов я определил, что шланги можно привести в нормальный вид, если опустить их в относительно теплые воды Гольфстрима, которая спрятана в толще океана.

Люди недоверчиво отнеслись к этой затее, им казалось невероятным, чтобы шланги могли оттаять подо льдом, в пучине океана. Но приказ есть приказ. Его выполнили быстро и четко. Шланги были опущены более чем на сто метров под воду, попали в струю Гольфстрима с положительной температурой и оттаяли. Некоторое время спустя, готовясь к выходу из дрейфа, мы уже пользовались ими”.

Андрей захлопнул книгу и взглянул на меня:

— Каково?

— Да, здорово. Настоящая русская смекалка!

— Мало того, что смекалка, — еще и широкий кругозор! И смелость, дерзание! Приспособили Гольфстрим для выполнения самых будничных корабельных задач!.. Ну, я и вспомнил об этом, когда ехал из Весьегонска. Сижу себе, понимаешь, на корме, а мысли все об Арктике, о наших островах. В ногах пароходные шланги лежат. Смотрю на них, и те знаменитые, седовские, вспомнились… Позвольте, думаю, мы могли бы тоже разморозить шланги. К северу от Восточно-Сибирского моря на сравнительно небольшой глубине проходят теплые воды. Вот если бы не опускать в теплый слой воды шлангов, а сам этот слой поднять, прогреть им льды…

— Понял! — Я вскочил с кровати с кровати и в волнении забегал по комнате. — Надо вызвать выпадение солей в теплом слое, чтобы он сделался более легким, поднялся наверх и растопил пловучие льды…

— Не увлекайся, — остановил меня Андрей. — Растопил — это сильно сказано. Пусть бы хоть немного размягчил их, помог продвижению нашего ледокола. Понимаешь, пловучие льды надо зажать в клещи: сверху — лучи летнего солнца, снизу — слой воды с положительной температурой. Мы только поможем солнечным лучам… Вот погляди-ка. Ночью я набросал нечто вроде расчета. Конечно, пока еще грубо, приближенно…