— Так вот что видели наши предшественники! — взволнованно сказал я, указывая на побелевшее море. — Лед, наверное, вынырнул так же неожиданно, как сейчас. Призрачный. Непонятный. Сковал коч. И… как там сказано в “скаске”, Андрей? “…хладом дохнуло”?

— “Смертным хладом дохнуло”.

Андрей продолжал присматриваться к чешуйкам льда за бортом. Подняв к глазам бинокль, медленно, метр за метром, изучал оледеневшую поверхность моря.

Я понял, чего он ищет.

— Ждешь, что лед поднимет наверх пищаль либо острогу землепроходцев?..

Андрей пожал плечами.

Что ж, в таком предположении, в конце концов, не было бы ничего нелепого.

Поднял же лед со дна старинный кованый сундук у берегов Лабрадора. В нем не было, правда, никаких сокровищ, только инструменты. По надписи на внутренней стороне крышки установили, что сундук принадлежал матросу корабля, затонувшего в этих местах несколько столетий назад.

Нет, нам не было такой удачи. Если “Веденей со товарищи” и обронили что-нибудь на дно, там оно и оставалось. Восточно-Сибирское море ревниво хранило свои тайны…

Между тем тревожные белые отблески уже сверкали над головой. В небе, как в зеркале, отражались сплошные ледяные поля, далекие, еще невидимые, двигавшиеся где-то на расстоянии многих километров от нас.

Дул свежий встречный ветер. Шуршал по бортам лед. Пока это был мелкобитый лед, и “Пятилетка” легко раздвигала его.

Час от часу он становился плотнее. Он не шуршал уже, а скрипел, скрежетал, цепляясь за обшивку.

Наконец небо над горизонтом побелело все сплошь. Грозный признак!

Появились первые большие поля зимнего происхождения. Толщина их достигала почти метра. Но их можно было бы назвать лишь “застрельщиками”, “передовыми частями”, высланными навстречу для того, чтобы завязать бой. Главные силы Арктики были еще впереди.

Осторожный и расчетливый Федосеич по-прежнему экономил горючее и время, предпочитая обойти встречное поле, а не форсировать его.

Белая пустыня двигалась на нас.

Зигзагообразные трещины-разводья бороздили ее во всех направлениях. Так выглядит, наверное, степь после землетрясения.

Однако разводья делались все уже, поля сдвигались теснее, возможностей для маневрирования становилось все меньше.

“Лед — семь баллов”, — занес Сабиров в вахтенный журнал.

“Семь баллов” означало, что участок моря впереди “Пятилетки” покрыт льдом примерно на семьдесят процентов всей его площади.

— Полный вперед! — негромко говорил Федосеич в переговорную трубу, соединявшую капитанский мостик с машинным отделением.

Могучий корабль делал рывок, всползал на ледяное поле, подминал его под себя, давил, ломал, крошил. Это позволяло кораблю продвинуться вперед примерно на одну треть корпуса. Таков был “шаг” “Пятилетки” во льдах.

— Малый назад! — говорил Федосеич.

И ледокол пятился, отходил, осторожно и неторопливо, чтобы не повредить винт в обломках льда. Взяв разгон, он снова устремлялся на ледяное поле.

Так, раз за разом, с силой бросал Федосеич все три тысячи тонн нашей “Пятилетки” на врага. Корабль, послушный воле своего капитана, превратился в гигантскую секиру, вернее — в колун. И льды Восточно-Сибирского моря неохотно расступались перед нами.

Только сейчас мы увидели настоящего Федосеича. Он как бы проснулся. Нет, это, пожалуй, неточно сказано. У читателя не должно быть впечатления, что ледокол вел до сих пор сонный и вялый капитан. Может быть, ему и было немного скучно в прибрежной полынье, по он не показывал виду. Зато, столкнувшись наконец с пловучими льдами, Федосеич сразу как-то подобрался, ожил, повеселел.

Бесстрашные светлые глаза его то и дело щурились. Иногда с задумчивым видом он принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от табака усов. Все это свидетельствовало о том, что наш капитан получает истинное удовольствие от борьбы со льдами.

— Душа распрямляется во льдах, — признался он однажды, когда на мостике, кроме него, было только двое: я и рулевой. (Капитан не любил выражать свои чувства на людях.)

Я залюбовался капитаном.

Наверное, Веденей тоже говорил о себе так: “Душа распрямляется во льдах”… И хотя автор “скаски” почему-то представлялся мне худощавым человеком средних лет, с угловатыми чертами лица и черной бородкой клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и красное лицо его украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых, как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди?..

“Сплоченность льда — восемь баллов”, — аккуратно вывел Сабиров в вахтенном журнале. А двумя или тремя строками ниже уточнил: “Торосистый, многолетнего происхождения”.

Это было мягко сказано. К сожалению, образность не допускается в вахтенном журнале, в этой неукоснительно точной, хоть и лаконичной летописи плавания. А надо бы написать: “Свирепые, чудовищные льды”. И поставить два или три восклицательных знака.

Главные силы Арктики вступили в дело.

Толщина льда достигала теперь четырех метров. На ледяных “площадках”, наподобие корабельных надстроек, торчали зловещие торосы — ледяные валы и скалы. Кроме того, большинство льдин в своей подводной части было снабжено устрашающими таранами.

А главное — лед этот был чертовски крепок. В старом, многолетнем льде очень мало солей, поэтому он значительно прочнее молодого, годовалого, и возни с ним куда больше.

Все свое искусство, весь свой опыт “ледового капитана” пришлось пустить Федосеичу в ход, чтобы провести ледокол через новое препятствие, не повредив лопасти винта. Правда, мы захватили с собой и везли в трюме запасные лопасти, но насаживать их в теперешних условиях было бы нелегко и отняло бы очень много времени.

Гребной винт — это “ахиллесова пята” ледокола, его наиболее слабое и уязвимое место. Немало мог бы рассказать об этом Степан Иванович, поднявшийся на мостик, чтобы “проведать” нас, и неодобрительно поглядывавший на теснившиеся вокруг корабля льдины,

Ведь наш парторг — сибиряковец. Он был на знаменитом ледокольном пароходе “Сибиряков”, когда тот совершал свой исторический рейс из Архангельска во Владивосток в одну навигацию. Под конец плавания, в Чукотском море, то есть на самом пороге Берингова пролива, произошла авария. Обломался конец гребного винта и пошел ко дну. Сибиряковцев вывезла русская смекалка. Они использовали шесть больших брезентов, которыми прикрывались трюмные люки, и поставили их вместо парусов. Так, под парусами, легендарный ледокольный пароход прошел последние сто миль, отделявшие его от цели — выхода в Тихий океан…

Впрочем, тактичный Степан Иванович понимал, что упоминание о потере гребного винта было бы сейчас некстати. Это означало бы — “говорить под руку”.

Широкие плечи рулевого были неподвижны, но спицы штурвала так и мелькали в его проворных, сильных руках. Капитан менял курс почти ежеминутно. “Курсовой двадцать!” — негромко бросал он рулевому, не отводя взгляда от наплывающих на нас полей. “Курсовой тридцать пять!”, “Курсовой пять!”

Я диву давался, слушая его команду. Почему Федосеич повернул вот в это разводье, а не в другое, соседнее? То было даже шире и не так уводило от нашего генерального курса — норд-ост. Но не полагается давать капитану советы на мостике.

Мы продвигались узким каналом несколько десятков метров, и я убеждался, что Федосеич был прав. Именно это разводье выводило нас из скопления льдин, а соседнее не годилось никуда. Если бы ледокол залез в него, то уперся бы в тупик.

Но как Федосеич сумел определить это? По каким мельчайшим, непонятным, едва уловимым признакам или сочетанию признаков? И почему, проявляя величайшую осмотрительность, он вдруг, не колеблясь, командовал в переговорную трубу: “Полный вперед!” — фигурально выражаясь, поднимал ледокол на дыбы, чтобы форсировать перемычку между полями?

Это и было, по-видимому, то “чутье”, о котором мне толковали еще в Москве. Федосеич, уроженец Соломбалы20 потомок поморов, ходивший с юных лет по “Сибирскому океану”, не только “понимал” льды, по и “чувствовал” их, иначе говоря — обладал интуицией “ледового капитана”, сложнейшим сплавом знаний, опыта и, конечно, вдохновения…