— Хорошо работают подрывники, товарищ Сабиров! — сказал Степан Иванович. — Быстро. Уверенно.

— Колыхнули малость Ледовитый океан, — деланно небрежным тоном ответил казах, но не удержался и самодовольно подмигнул.

Все участники экспедиции, свободные от вахты, отправились “досыпать”. Но им не пришлось отдыхать и трех часов. На рассвете по каютам и кубрикам прокатились прерывистые звуки “ледовой тревоги” — третьей за сутки!

День этот отмечен следующей записью в нашем вахтенном журнале:

“В 4 часа утра ветер совершил поворот на 180 градусов и подул с северо-запада. Атмосферное давление упало”.

Черт побери! Мало того, что льды донимают сжатиями и подвижками, еще и погнали нас назад!

Подвижки были беспрерывны. Стрелка анероида то падала, то поднималась.

Ветер безостановочно кружил, обходя горизонт. Сила его менялась. Только что над нами грохотал шторм, и вдруг сразу штиль падал на льды, как птица, распростершая крылья. Наступала благословенная тишина.

Но пауза была короткой. Через несколько минут затихший ветер снова принимался дуть, меняясь по силе и направлению.

— Ну и ну! — удивленно крутил головой Андрей. — Это, признаюсь… Я такого еще не видал.

— В самую ледоверть попали! — сказал я, стараясь, чтобы голос у меня был таким же спокойным, как всегда.

— Очень похоже на тайфун, — сообщил Сабиров. — Нас как-то затянуло в самый центр тайфуна… На Тихом океане это называется “око бури”.

— Ну как, товарищ Сабиров? Меняете Ледовитый на Тихий? — пошутил Степан Иванович. (Он теперь часто шутил, чтобы поднять настроение участников экспедиции.)

А взрывы приходилось повторять все чаще и чаще. Корабль как бы оделся огненной броней и так, в этой броне, подвигался с дрейфующими льдами.

К полдню ветер наконец упал и толчея прекратилась. Мы находились недалеко от того места, откуда начинали свой дрейф.

— Шаг вперед, два назад! — с горечью сказал Андрей.

— Какой ты придирчивый! — усмехнулся Степан Иванович. — Недоволен порядками на транспорте? Напрасно. Везут тебя? Ну, и довезут…

— Своевременно или несколько позже, — в тон ему закончил я.

Но с вечера снова задули попутные ветры юго-восточных румбов, и вся масса пловучих льдов со скрипом и шорохом двинулась в прежнем направлении.

Без сжатий не проходило ни одного дня. Иногда они повторялись по два или по три раза в день.

Однако вряд ли даже Союшкин стал бы говорить, что сжатия вошли у нас в привычку. К ним нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к пожарам или наводнению.

Особенно пугающими были звуки торошения, приближающейся подвижки. Можно сравнить их с орудийной канонадой, с раскатами грома, с лязгом огромных листов железа. Но все это лишь очень приближенно передает слуховое впечатление от подвижки.

Степану Ивановичу довелось испытать знаменитое крымское землетрясение 1927 года.

— Вот оно напоминает отчасти подвижки льда, — сказал он. — Земля, твердь — и вдруг шатается! А гул, знаешь, такой, будто какая-то дьявольщина подкатывается под ноги. Самое мерзкое — ожидание толчка. Толчок уже не так страшен…

Он прервал свои объяснения, потому что в кают-компанию, где мы играли с ним в шахматы, вошел один из молодых научных сотрудников. Я понял парторга. Как всегда, он был прав. Не к чему нагонять страх на новичков, для которых сжатия еще в диковинку.

По-разному реагировали на опасность участники экспедиции. Федосеич был невозмутим, как всегда. Когда давление то падало, то поднималось и бедняга анероид сходил с ума, а самые прочные на вид ледяные поля гнулись и ломались, будто листы фанеры, я утешал себя тем, что по-прежнему неизменны стрелка компаса и спокойно-непроницаемо выражение лица нашего капитана.

Не помню случая, чтобы Федосеич повысил голос. Он умел говорить так, что к каждому его слову прислушивались, каждое слово ловили.

Вот еще штрих: никто никогда не видел, чтобы наш капитан суетился. Просто невозможно было вообразить его таким. Он запомнился либо расхаживающим в раздумье по мостику, либо стоящим у переговорной трубы, — очень большой, устойчивый, громоздкий в споем кожаном пальто нараспашку.

Между тем в минуты опасности капитан раньше всех оказывался на мостике.

— Рында еще не успела пробить, а вы — на мостике, — сказал я однажды. — Как это получается у вас? Научите. Льды секретничают с вами, что ли?

Капитан нерешительно кашлянул:

— Не знаю, сумею ли объяснить, Алексей Петрович… Видите ли, есть, мне кажется, чувство, или, может, правильнее сказать, ощущение опасности… Это, заметьте, не я один считаю — многие старые моряки. Перед сжатием, минут за пять, я обязательно просыпаюсь. Будто кто-то сильно толкнет в плечо и разбудит!.. Вот, говорят, кости у некоторых ноют к дождю, а у меня, выходит, это к подвижке, к сжатию…

Старший помощник, наоборот, реагировал на опасность шумно — делался еще более разговорчивым, балагурил, смеялся.

Когда наступало кратковременное затишье, он забегал в кают-компанию. Буфетчик, зная его вкус, тотчас же подавал ему очень горячий и крепкий, почти черный — флотский — чай.

Значение таких блаженных пауз может оценить по-настоящему только моряк.

Обжигаясь, старший помощник жадно глотал чай. Узкие глаза, подпертые высокими, будто каменными скулами, оживленно блестели.

Разнежившись в тепле, Сабиров начинал обычно вспоминать о тропиках, о том, как, плавая по Тихому океану, угодил в самый центр тайфуна.

Он до смерти надоел нам этим своим тайфуном.

— Ну, опять попал в тайфун! — говорил Андрей, приоткрывая дверь в кают-компанию и сразу же быстро захлопывая. — Когда-то теперь выберется из него…

Андрей и во время сжатий отличался спокойной и немногословной деловитостью. Впрочем, надеюсь, читатель достаточно узнал его характер из моих описаний, чтобы представить себе, как держался мой друг.

Что касается Степана Ивановича, то он так заботился о том, чтобы никто на корабле не падал духом и не боялся, что самому ему, по-моему, просто некогда было бояться.

Особенно опекал парторг нашу молодежь, молодых научных сотрудников, начинающих полярников.

— Ничего, ничего, — приговаривал он. — Сейчас страшновато, потом пройдет! Храбрость — дело наживное!..

И ему не приходилось краснеть за своих питомцев.

Но должен с грустью признаться, что во время третьей — самой сильной — подвижки не смогли добудиться Союшкина. Потом уж, энергичнее обычного посасывая свою трубку, он пояснил, что принял на ночь пирамидону (ужасно разболелась голова!) и спал как убитый, даже не слыхал, как стучали в дверь каюты.

Подробностями загадочного, почти летаргического сна слушатели не интересовались. С Союшкиным теперь держались подчеркнуто церемонно. Никто не затевал с ним споров, не хлопал с размаху по плечу, не кричал: “Не эрудиция это, а ерундиция! Жизни не знаете! Цитат нахватались!..”

Всеобщее вежливое молчание, по-видимому, действовало на Союшкина сильнее самых язвительных насмешек. На следующую ночь он улучил время, когда Сабиров, стоявший вахту, остался на мостике один. Подойдя к нему, бывший первый ученик спросил, что делать человеку, который чуть ли не до обморока боится подвижек льда.

— Тренироваться, только и всего, — любезно ответил Сабиров. — Приучать труса не бояться. Приучать!..

При очередном сжатии мы увидели на баке23 сутулую фигуру Союшкина, в полной неподвижности созерцавшего движение ледяных валов.

— Вы что тут делаете? — удивленно спросил Андрей, проходя мимо.

— Приучаю труса не бояться, — мрачно ответил бывший первый ученик.

Я пригласил его к себе в каюту, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Приучать — это, конечно, хорошо, — сказал я, — но надо обязательно быть “при деле”, иметь работу в руках. Вы что делаете?

Союшкин удивился:

— Я гидрогеолог, вы же знаете, Алексей Петрович.

— Не об этом речь. Какое ваше место по ледовой тревоге?