Самарин выскочил из-за портьеры и, заглушая Пепса, прокричал:

– Пантомима продолжается. Не помогло и это.

– Один минутка, – сказал ему Пепс и продолжал: – Уважаемий публик, я очень хотел иметь свой мальчик…

– Да замолчишь ли ты?! – взревел Самарин, потеряв терпение.

Тут сверху кто-то спокойно сказал:

– Пусть говорит. Может, у него накипело.

– Не перебивать! Нехай говорит! Говори, Пепс, высказывайся! Самарин, отойди в сторону! – раздались голоса с галерки.

Пепс благодарно приложил руку к сердцу, но не успел он и рот открыть, как из ложи полицмейстера раздались отрывистые выкрики:

– Не раз-го-варивать!.. Не раз-говаривать! Не разговаривать с публикой!.. Молчать!..

Пепс испуганно повернул голову: большая серая борода то поднималась, то падала обратно на белый с золотыми пуговицами полицмейстерский китель.

Пепс отступил на шаг и посмотрел на Артемку, как бы спрашивая: «Что такое? Зачем он кричит? Разве я сделал что плохое?» И этот взгляд, растерянный и недоуменный, вдруг наполнил Артемкино сердце острой жалостью к своему большому и наивному другу. О, Артемка знал, что такое полиция и как она обижает людей!

– Слушайте, господин околоточный надзиратель, – сказал он, став впереди Пепса, – чего ж вы нарезались на человека? Он же правду говорит. А не верите, так хоть людей спросите. Он мне как отец родной. Мы и бычков ловим. Он и в будку до меня на базар приходит. А вы кричите, как не знаю кто!

– Ой, да это ж Артемка! – изумился кто-то на галерке. – Ей-богу, Артемка! Это ж наш сапожник с базара!..

Мог ли Артемка предвидеть, какое действие произведет его речь!

Названный при всей знати города околоточным надзирателем, полицмейстер чуть не задохнулся от гнева и так затряс своей бородой, что она, казалось, сейчас оторвется и улетит под купол цирка.

Публика, узнав в сыне миллионера сапожника, ахнула, галерка радостно закричала и захлопала в ладоши.

Скандал разгорался.

Раздувая усы и придерживая шашку, к ложе полицмейстера торопливо пробирался пристав; сверху спускался околоточный надзиратель; из проходов к барьеру двигались городовые. На галерке засвистели. Кто-то сверху запустил арбузом, и он с хрустом разломился на кусочки у самых ног городового.

Испуганный Пепс озирался по сторонам, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не вмешалась Ляся. Неожиданно прыгнув вперед, она расставила руки, как бы желая всех обнять, и очаровательно улыбнулась. Все недоуменно умолкли. Даже борода полицмейстера перестала прыгать.

– А меня Пепс на руках носил, когда я в Одессе вывихнула ногу, – с чисто женским лукавством сказала Ляся. – Ну, теперь уже все понятно, и будем продолжать пантомиму. Да сядьте же, господин! – крикнула она приставу. – Не мешайте публике смотреть!

Затем она отбежала на место и закрыла лицо руками, изображая отчаяние Этли.

И пантомима действительно продолжалась. Околоточный вновь отправился наверх, пристав сел там, где его застал окрик Ляси, городовые отошли в глубь проходов, а на галерке разжались стиснутые кулаки.

Но финальная картина, в которой Дика сажают на электрический стул, уже не вызвала ни в ком сочувствия, так как никто теперь не верил, что в Америке негры воруют детей. Погас и интерес к Нату Пинкертону. Обиженный Гуль не вышел на вызовы.

Зато Пепсу и Артемке галерка устроила овацию. Уже внизу ложи и скамьи опустели, на арене начали тушить фонари, а на галерке все еще не хотели расходиться, хлопали в ладоши и зычно вызывали:

– Пе-епс! Ар-тем-ка-а!

Самым неожиданным последствием циркового скандала было то, что у Артемки вдруг появилось множество заказчиков. Приходили кто с сапогами, кто с башмаками – мастеровые, грузчики, приказчики и даже конторщики.

И каждый считал своим долгом спросить:

– Что нового? Не собираетесь «Графа Монте-Кристо» ставить?

Или:

– Ну, брат, чего еще будешь пантомимить? Ох и здорово это у тебя!

– Быть тебе, Артемка, актером. Это по всему видать.

Артемка протягивал дратву, стучал молотком, а сам думал: «А может, и вправду актером буду. Вот как бы…»

На второй день после представления уже к обеду у него собралось в жестяной коробке копеек девяносто.

Он выждал минутку, когда никого из заказчиков не было, и метнулся в будку напротив, где мастерил старый Петрович.

– Дедушка, – спросил Артемка, – вы, часом, не слыхали, из какого товара носят туфли царевы дочки? Петрович наморщил лоб, вспоминая, потом сказал:

– Надо быть, из сафьяну. А по праздникам – из парчи.

– А если еще выше, то тогда из чего?

– Тогда? – Петрович опять подумал. – Ну, тогда… гм… да опять же из парчи.

– А где же она, парча эта, продается? – продолжал допытываться Артемка.

– А тут ее, парень, нету. В Ростове, у Козлова, – там, да, там она имеется. А тут нету. Да зачем она тебе понадобилась? Или царь из Петербурга заказ прислал?

– Вот это самое, – сказал Артемка.

Он вернулся в будку и до тех пор стучал там молотком, пока не увидел, что в дверь, согнувшись чуть не вдвое, просовывается Пепс, а из-за него с любопытством выглядывает Ляся.

– О-о! – сказал Пепс. – Артиомка работает!

– О-о! – с уважением протянула Ляся и покачала головой.

– Вот, – потряс Артемка коробкой с деньгами, – за сегодняшний день наработал.

– О-о-о! – протянули Ляся и Пепс вместе.

– Пошли обедать, – сказал Артемка. – В харчевню пойдем. Я угощаю.

Харчевня была тут же, на базаре. Все трое уселись за длинный некрашеный стол под навесом и с удовольствием поели из разрисованных розами мисок борща и солонины с хреном. Потом Артемка сбегал в квасную лавку и принес две бутылки холодного хлебного кваса/ И, угощая, сам разливал по стаканам.

Все были очень довольны.

После обеда Ляся предложила половить бычков. Артемка с готовностью согласился, но потом сказал.

– Нет, невозможно. Надо идти работу кончать, а потом новую набирать Никак невозможно!

Условились, что встретятся вечером в цирке.

Прощаясь, Пепс сказал, что скоро он поедет в Москву, а в Москве есть такая школа, где учат девушек и юношей делать роли. Кто в такой школе поучится, тот будет очень-очень хорошим артистом. Там, в Москве, он скажет, чтобы Артемку приняли в школу. А если ему скажут «нет», то он, Пепс, пойдет к самому Станиславскому, и Станиславский напишет в школу бумажку, и тогда уж Артемку обязательно примут, потому что Станиславский – самый великий на всем свете артист.

Потом Пепс вынул плоские с серебристым циферблатом часы и подал их онемевшему от восторга Артемке.

– Это есть мой презент, – сказал он.

В голове у Артемки все перепуталось. Учиться?.. В Москве?.. На артиста?.. Так может быть только в сказке… Но разве часы не сказка? А они вот, в руке! Звенят!.. Как крохотные молоточки по тоненькому стеклышку… А циферблат!.. Такого циферблата Артемка еще никогда не видел: серебристый и весь в искорках… А это что? Надпись?.. Надпись на крышке: «Дебютанту…» Да, да, Артемка знает, что такое «дебютант», его вчера все так называли… «Дебютанту Артемке от Пепса»!

Артемка зажмурился, потом захохотал, потом подпрыгнул и пустился перед будкой вприсядку.

Трое суток Артемка почти не выходил из будки. Его что-то томило. Он плохо спал, но лишь просыпался – сейчас же принимался за работу и просиживал до ночи. Он все боялся, что интерес к нему вот-вот пропадет и тогда опять не будет работы. Наконец жестяная коробочка наполнилась гривенниками и пятаками почти до краев. Артемка закрыл ее крышкой и сунул в карман. Потом запер будку и побежал к вокзалу. До вокзала было близко, кварталов пять, но, когда Артемка пересекал площадь, у него стучало в висках, а дыхание было частое и горячее.

На вокзале Артемке сказали, что в Ростов поезд отправляется только через два часа. Это было досадно: сколько времени зря уйдет! Артемка сел на скамейку и принялся ждать. Чтобы не было скучно, он достал коробку и стал считать деньги. Кругом засновали люди с воровскими глазами. Не досчитав, Артемка опять спрятал коробочку в карман. Дышать все еще было тяжело, и почему-то слезились глаза. Артемке хотелось спать. Боясь воров, он с усилием открывал отяжелевшие веки. Когда зазвонили в колокол, Артемка стал в очередь к кассе, а потом вместе с другими побежал по платформе к поезду. Едва под ногами забормотали колеса и все поплыло назад, ему опять захотелось спать.