– Бухвостов, – сказал он. – Кого это споймал?

– Теперь узнаем, – ответил стрелецкий начальник. – Малый говорит, что он твёрдышевский приказчик. Так ли это, Степан Ерофеевич?

Твёрдышев перевёл дух, Максим его не выдал и своим заявлением указал путь к спасению, как самого себя, так и хозяина.

– Верно сказал, – как можно спокойнее произнёс он. – Мой приказчик, Максим Звонарёв, ходил на Низ по торговым надобностям.

– Я что-то его не видел близ тебя, – заметил Дашков. – Он что, новик?

– Да нет, уже два года у меня служит, – небрежно сказал Степан Ерофеевич. – Что за ним, какая вина?

– Велено останавливать всех, кто идёт в город, – объяснил Бухвостов. – Вот и его взяли, он с Нижней Часовни на лодке явился.

– Как ты туда попал? – спросил Твёрдышев, строго взирая на своего приказчика.

– Сошёл со струга князя Львова, астраханского воеводы.

– Как же вас воры пропустили? – удивился Дашков.

– Того я не ведаю, – спокойно ответил Максим. – Может, приказчик Львова слово против них знает. Бывало, подбегут на лодках ватагой, приказчик с ними пошушукается и идёт себе дальше. Так и дошли целы.

– Чудеса, да и только! – развел руками Дашков. – На Низу чего только не случается. Ладно, пусть будет так. Оставь, Бухвостов, парня нам и ступай по своим делам.

Стрельцы ушли, а воевода в глубокой задумчивости теребил свою бороду.

– Вот что, Степан, – наконец произнёс он. – У меня до твоих дел интереса нет, а у Милославского он будет. Посему бери своего приказчика-рассказчика и где-нибудь его спрячь, чтобы о том никто не проведал. Иначе будет беда. А теперь поскорее исчезните оба.

Савва жил в осадной избе Твёрдышева добровольным затворником, лишь по утрам и вечерам позволял себе прогуливаться по крыльцу, после чего удалялся в свою комнату, где, перекрестившись на образ святого Луки, одного из евангелистов, брал в руки свежеочинённое перо, окунал его в чернильницу и приступал к работе по переписке очередной страницы «Казанской истории». Хозяин его не торопил, но иногда заходил в его комнату и давал Савве переписать какую-нибудь срочную деловую бумагу, и, пока грамотей трудился, Степан Ерофеевич проглядывал готовые страницы книги и, по его виду, был доволен.

Таким умиротворённым и довольным своим бытиём Савва давно себя не ощущал. У него была крыша над головой, хорошая еда, и, самое главное, он занимался любимым делом не из-под палки, а по своему хотению. Работал он не спеша, сначала по несколько раз перечитывал отрывок из книги, размышлял над содержанием, и когда проникался духом и буквой славных казанских дел царя Иоанна Васильевича, то приступал к бережному и тщательному письму. За работой он не замечал ничего вокруг себя, поскольку мыслью был далеко от твёрдышевской избы над стенами Казани и внимал звукам кровавой сечи, плачу татарских жёнок и маститых старцев о погибели Казанского царства. Видя пред собой столь великое и ужасное, Савва сострадал душой несчастным, и его очи застилали слёзы.

Ключница Потаповна однажды застала его таким и спросила, над чем он плачет. Савва прочитал ей отрывок из книги, и она пригорюнилась, ей стало тоже жаль людского горя, а сам переписчик ей показался человеком не от мира сего.

– Ах ты, блаженненький! – молвила старуха. – Пойдем, я тебя ушицей попотчую.

С той поры она стала относиться к Савве по-родственному, справила ему две новых рубахи из тонкой крашенины, привела посадского сапожника, и тот снял с него мерку, чтобы стачать новые сапоги, старые пугали Потаповну своим видом, когда она натыкалась на них в сенях. Словом, зажил Савва у Твёрдышева так хорошо, как раньше никогда не живал, ни о чём, кроме своей работы, не думая. Лишь иногда ему на ум приходил Максим, и он жалел парня, который отправился прямо в логово страшного вора Стеньки Разина и легко мог навсегда там сгинуть.

О синбирских делах он узнавал от Потаповны, та, прослышав о приезде нового воеводы, не поленилась одеться по-праздничному и сходить на Соборную площадь, где своим острым взглядом высмотрела, кто таков князь Милославский. И он ей не приглянулся: мелковат для воеводы, но на диво спесив. «Это не редкость, – заключила много чего повидавшая на своём веку Потаповна, – спесь росту да ума не прибавит, а в яму подтолкнёт, хотя нет мне до этого дела, я не воеводская, а твёрдышевская». Степан Ерофеевич на слова своей кормилицы промолчал, но подивился её нескудеющему уму, а Савва выслушал и забыл, воеводы его не занимали.

– Я в тебе не ошибся, Максим, – сказал Твёрдышев, когда они зашли в сени его избы. – Слово ты держишь, перед Бухвостовым не открылся. Хвалю.

– Что тут мудрёного, сразу объявил, что я твой человек, стрельцы и поутихли.

– При Савве помалкивай, – сказал Твёрдышев. – А сейчас ступай за мной, ты же голоден.

– Сутки не ел, – признался Максим. – Львовский приказчик на дорогу даже сухаря не дал.

Они прошли в комнату, Степан Ерофеевич кликнул Потаповну и велел ей принести еды. Старуха остро глянула на незнакомого парня, ушла на кухню и вскоре принесла большую миску рыбы, хлеб и квас в кувшине.

Пока Максим ел, Степан Ерофеевич рассматривал его и размышлял, как дальше с ним поступить. Парень на проверку оказался смелым и смышленым, в таком человеке он нуждался.

– Как там Разин? – спросил Твёрдышев, когда Максим после еды напился кваса. – Отдал ему грамотку?

– Вестимо, отдал, хозяин, из рук в руки. А сам Разин страшный человек, в другой раз я к нему не пойду.

– Что так? – Твёрдышев подвинулся к парню ближе.

– Московских стрельцов поубивал, начальных людей астраханских на крючьях и кольях развесил. Грозит на верховые города после Астрахани идти.

– Значит, он сейчас на Низу? – уточнил Твёрдышев.

– Пока там лютует, – сказал Максим. – Но скоро будет здесь.

– Ответной грамотки от него не было?

– Сказал, что скоро сам будет в Синбирске, тогда и переговорит с тобой. Но ты, Степан Ерофеевич, ему не верь. Я видел его вблизи, он такой…

Парень умолк и закрыл глаза.

– Ну и какой он, Разин? – спросил Твёрдышев.

– Он поглядит, как будто пригвоздит. От него веет могильной сыростью…

Твёрдышев встал, прошёлся по комнате, поправил пламя лампадки на божнице и повернулся к Максиму.

– О том, что был у Разина, молчи до самой своей кончины, может, так до неё и доживёшь. Знак у тебя?

Максим снял с шеи разинский знак и протянул хозяину.

– Значит, таки помог он тебе добраться до Разина?

– Этого знака все боятся. Когда сюда шли, налетали на нас воры, а увидят знак, так сразу прочь ноги уносят.

– Я своё слово держу, – сказал Твёрдышев. – С сего дня ты мой приказчик. Жалованье тебе отмериваю двадцать четыре рубля в год. Доволен?

Максим вскочил с лавки и, упав на колени, ткнулся лбом в пол.

– Из дома не выходи. Савве о Разине ни слова.

Твёрдышев ушёл, а после в комнату заглянула Потаповна.

– Что сидишь, как сноп на меже. Ступай к Савве, он тебя поджидает.

Увидев Максима, переписчик отложил перо в сторону и вскочил со скамейки. На его лице отразилось всё, что он испытывал к парню, с которым его свела судьба на пути в Синбирск.

– Эх, Максимушка! Куда же ты запропал? Я пытал Твёрдышева, где ты, а он говорит, что услал тебя по торговым делам.

– А ты как, Савва? – Максим не смог сдержать улыбку, глядя на хлопотавшего вокруг него дорожного приятеля. – Вижу, обжился, чисто одет, да никак и раздобрел.

– Это всё Потаповна, балует меня пирогами со всячинкой. Как тут не раздобреть, от таких милостей. Да ты садись, вот хоть на лавку.

Максим сел возле стола, на котором лежали бумаги. Взял в руку грамотку, посмотрел и положил.

– От Автонома, с Теши, грамотки не было? – спросил он дрогнувшим голосом.

– На днях был у Степана Ерофеевича гость, а откуда он, не ведаю, – сказал Савва. – Ты, видно, про Любашу весточку ждёшь?

Максим не ответил и пригорюнился, ему вдруг показалось, что вести с Теши худые и от него что-то утаивают. На душе у него стало хмарно и холодно, он посмотрел на Савву, и тот забеспокоился.