Вот именно.

Всегда и всюду — Муха.

И те, кто меня любил, и те, кому было на меня плевать, и те, кто уважал, и те, кто презирал, зовут меня Мухой. Фамилия точно накладывалась на рост, а я отдувался. Не могу сказать, давно сбился со счета, сколько раз я слышал похвалу:

— Ну, Муха, молодец. Как приложил! Не ожидал...

Или:

— Вы не глядите, что Муха. В деле он — ого-го!

— Ну ты и хитрый! Кто бы мог подумать?

Всего-то четырнадцати сантиметров не хватает мне до нормальных ста семидесяти шести. Но из-за них многие слова, незаметные обладателям среднего роста, для меня хуже серпа у того самого места. Только однажды в жизни я без драки ударил женщину. Она сказала мне в жарком постельном сумраке:

— Ты — прелесть. Вот уж не ожидала от такой шмакодявки...

А раз не ожидала, чего легла со мной? Из жалости? Из любопытства?

Хотя, конечно, бить дам нехорошо. Очень извиняюсь.

С детства учеба не требовала от меня особых усилий: нравилось учиться, вот я и держался в отличниках. Старался не соответствовать прозвищу. Ну и добился: начал фигурировать как «малявка с мозгами». Потом некое время надеялся, что если буду силен и ловок, то смогу заставить относиться к себе с уважением. Качал мышцы, набрался опыта, занимаясь боксом и охотно ввязываясь в драки. Освоил массу подлых приемчиков. Мог осилить практически любого сверстника.

И что? Все без толку. Невозможно заслонить одно другим. Если ты сморозишь глупость, тебе не скажут просто «тупой», обязательно дополнят:

«тупой коротышка». Если ум проявил: «Мал золотник, да дорог». Получалось, что больнее и чаще обижали не тогда, когда язвили, а как раз похваливая.

Как симпатично-то уродца.

Но я адаптировался. Настолько, что считал свою озлобленность нормальной. Считал, что все живут, как я. Днем, на глазах у взрослых, паиньки, а по вечерам с куском кирпича вылавливают обидчиков. Поодиночке.

Моих мозгов тогда хватало только на то, чтобы понять: в группе и попасться легче, и все равно никому доверять нельзя. Ты к нему со всей душой, а он тебе: «Муха» да «Му-у-уха!» В общем, тяжко мне жилось до тех пор, пока не понял: любить и уважать себя за отличную учебу и душевную отзывчивость никого не уговоришь. Никогда. Коль ты с виду муха, то в орлы тебе не выбиться. «Аякс нон каптат мускас!» — на латыни. Одна врачиха научила — «Орел не ловит мух». Это к истории вопроса. Значит, любить не заставишь.

Но вот заставить бояться — можно. Есть такая муха — цеце называется.

Так ей и слона завалить как нечего делать. Жутко ядовитая. Мои собственные способности в этой области дошли до меня в двенадцать лет с небольшим.

Когда я, воюя со всем миром, впервые сознательно хотел искалечить человека.

Человека звали Вальком — то ли от Валентина, то ли от Валерки, уже не помню. Был он старше меня на пару лет и длиннее сантиметров на двадцать.

Так вот, Валек звал меня не Мухой. Он другую кликуху мне приклеил: Клитор.

Я тогда еще не знал, что это такое, но смеялся вместе со всеми. Смеяться первым — самый эффективный способ обуздать злоязыких: они ж не для того тебя цепляют, чтобы ты радовался. И если ты в ответ на укусы смеешься, у них весь кайф пропадает, и они от тебя отстают. Но в данном случае этот прием не сработал. Они видели, что я не понимаю, о чем речь. И им это ну о-очень нравилось.

Пока я выяснил — а было это в те времена непросто, — что такое клитор, время ушло. Объяснять Вальке, что не нужно меня так называть, было поздно.

Он уже и сам привык, и дружков приучил. Почему-то они никак не хотели понять, насколько это не правильно: дразнить и унижать. Почему-то им нравилось делать больно. Все садисты душой рабовладельцы. Унижая — владеют.

Самым кайфом для Валька и его шпаны было позвать меня: «Эй, Клите-ро-о-ок!»

— когда я болтал с девчонками.

Сначала я хотел просто сбежать. Но сменить район и школу матушка не могла. Наш барак уже лет десять как планировался под снос, а снос означал приличную квартиру. Тогда я начал прогуливать школу: пока дразнильщики учились, я гулял, а когда гуляли они — сидел дома. К счастью, меня понял один человек. Яков Львович Гершензон. Историю преподавал. Не он был у нас классным руководителем. Но вот именно он мне меня и объяснил. Специально пришел к нам домой, когда матушки не было, и сказал:

— Ты свою жизнь сам выбираешь. Хочешь сбежать от проблемы — твое право. Но ты вот сначала такую задачку реши. Допустим, идет военная эскадра. Четыре корабля. У самого лучшего скорость — сорок узлов. У второго — тридцать, у третьего — двадцать, а у четвертого — десять. Спрашивается, с какой средней скоростью идет эскадра?

С арифметикой у меня никогда проблем не было, и я быстренько сосчитал в уме, едва успев удивиться легкости вопроса:

— Сто на четыре — двадцать пять узлов. Среднее арифметическое.

— Ну да? Это как же может быть, если четвертый корабль может дать только десять?

— Ну десять. — Мне стало обидно, что так легко купился. — При чем тут это?

— А при том, — вздохнул Яков Львович, — что средняя скорость группы и жизнь племени определяется самыми слабыми. Поэтому гнобить, кусать и унижать самого слабого, медлительного или глупого — закон стаи. Закон природы, которая ни греха, ни жалости не ведает. У нее порядок простой: не можешь выжить — загибайся, но не мешай другим. Иначе как заставить людей делаться сильнее? Уговорами и жалостью? Но можно ли уговорить изначально ленивого человека крутиться быстрее? Нет, пока он сам этого не захочет. А ты представь, что та эскадра не просто так гуляет, а спешит на помощь целому городу? Не успеют — тысячи женщин и детей погибнут. Но достаточно адмиралу бросить самый хреновый корабль, и скорость остальных сразу вырастет вдвое! Ты бы, если в твою маму шли спасать, как решил?

Я промолчал.

— Хотя экипажу тихохода, конечно, обидно, — признал Гершензон. — Но что поделаешь? Во всяком случае, останавливаться, становиться второгодником — совсем глупо. Самого себя топить? Мало того что самый слабый, так еще и самым тупым делаться? И еще. Ошибка думать, что тебе плохо — как никому больше. Ты просто представь себе: сколько тысяч и миллионов мальчишек в мире травят дразнилками. Представь хотя бы тех, кого и симпатизируя зовут «жиденок»?