Хмельная голова Петро Матьяша совсем вскружилась.
– А, бисово отродье! – вскипел Матьяш. – Я, мабуть, родился без сорочки, та без штанив и помру!
А Чириков свое:
– Уйди!.. Великий государь пожалует тебя наградой щедрой: деньгами, сукном, чаркой золотой! Ты самым ближним станешь у царя!..
Эти наущения Чирикова случайно подслушал Панько Стороженко.
– Ге-ге!.. – позвал он Петро Вернигору. – Иди до мене! Тут крепость продають да славу сажей мажуть!.. Гей!.. Казаки! Сюды стрибайте! Черта в пирьях поймав!..
Петро Матьяш швырнул на землю шапку и пошел к столу, где сидел атаман Татаринов. Остановившись перед атаманом, он надменно расхохотался:
– Живемо мы добре, атамане, горе у людей не позычаем! По твоему указу девку мою продали в Персию?
– Продали по приговору войска и атаманов! – хмурясь, сказал Татаринов.
– А може, то мини и не по нраву пришлось! Я ж жинки не маю. Я ж такий голий, аж ребра у меня свитятьця! Коней мини не дали! Жинки мини не дали! Славы мини не мае! За вище ж я воював оцю поганюку-каменюку? За вище ж мини така от вас доля?
– Да почто ты, Матьяш, слова недобрые молвишь? Опасной пошел ты дорогой.
– А дила у нас не буде з вами!.. Отдай-ка мини половину Азова.
– Не дело ты завел, Матьяш, – серьезно сказал Татаринов. – Так у нас дружбу не крепят, а службу так не служат! Ты радость омрачаешь нашу… Попутал тебя нечистый.
– А я требую: отдайте мини половину города, половину свинца да пороху! А то я зараз все вийско Запорижске подниму да перебью кого надо будет.
Панько Стороженко и Петро Вернигора стояли тут же сзади Матьяша. И запорожские казаки собрались сзади него. Панько спросил:
– А яку тоби половину дать? Оту або оцю? Оту, що до рички иде, альбо оцю, що в степь веде?
– Оту, що до Дона веде! – ломаясь, ответил раскрасневшийся Матьяш.
– Берить его, хлопци, за ноги да за руки, – крикнул Стороженко, – та понесем Петро до его половины!
Запорожцы схватили Матьяша, понесли с шумом на Приречную стену и оттуда сбросили в реку.
– Ото будет, хлопци, его половина! – сказали обозленные казаки. – Нехай вин выкарабкается альбо плыве к турецкому султану в гости!
Казаки лихо плясали. Нечаев и Серапион лежали пьяные под возом.
– В Москве одни кресты да церкви, – сказал, обнимая Серапиона, Нечаев.
– Да что в Москве, – хрипло отозвался Серапион, – в Казани да в Астрахани церквей не меньше. Того добра повсюду много, а правды нет нигде! Мы голые с тобой, как бубен!
– Зато остры, как бритва, – сказал Нечаев. – Нам хоть грамоту чернить, хоть вино из бочки пить, хоть печати ставить – рука набита.
– Расскажи, Григорий, про попов московских, охота слушать. Я по Москве тоскую.
– А что сказать? Трещит в башке, словно скребут там кошки! Э, вот припомнил, брат Серапион! Бывало, на Москве попы на трапезу сойдутся, – такая канитель пойдет…
Серапион подхватил:
– Верти волосья длинные… Занятно! Говори!
– Все в рясах черных. В клобуках… А посредине стол под белой скатертью, подвязанной внизу, как конский хвост. Свет через сводчатые окна в хоромы льется… О господи, и пили же! Отец Наседка напивался до потери риз. Вина, братец Серапион, бывало всякого и лилось несчитанно. Свечи горят!.. От пива болит спина, а от меда – голова.
Серапион задумчиво подсказал Гришке:
– Свет через сводчатые окна в хоромы льется… Занятно! Дальше говори!
– Свечи горят… – загнусил Нечаев. – Отец Наседка – еле можаху, и братия вся – еле можаху… Вина – море разливанное. Еды какой хочешь… А в Посольском меня дожидаются. Эх, на Москве бывало, Серапион, житье!..
– А не сбежать ли нам в Москву? – мечтательно спросил Серапион.
– Там казнят. Нам-то придется уже помирать в степях иль в крепости!
Кто-то вдруг крикнул со стены:
– Дьяка атаман кличет! Где дьяк?
– Гей! Дьяка к столу атаманскому! С чернилами, с бумагой дьяка ведите!
– Не нас ли ищут, брат Серапион? – еле поднимаясь и пошатываясь, спросил Нечаев.
– Кого ж еще? Ой, пьяны ж мы!.. Пойдем…
Атаман Старой в присутствии московского дворянина Степана Чирикова и царского гонца, боярского сына Ивана Рязанцева, опрашивал бежавших из турецких крепостей донских и запорожских казаков. Стол атамана окружала огромная толпа. Старой спросил босого волосатого казака:
– Что слышал ты и что видел в Тамани-крепости?.. Дьяк, запиши!
– Там турки живут в смятении и в страхе. Боятся нападения.
– Пойди попей, поешь! – сказал Старой бежавшему из Тамани.
Дьяк с трудом записал слова казака. Подошел другой, бежавший из крепости Темрюк, горбатый седой старик.
– Что слышал и что видел ты в Темрюке-крепости? – спросил его Старой.
– Турки живут в ужасе, смятении, – подтвердил и тот. – Бежать турки собрались! Прихода ждут вашего…
– Пойди попей, поешь… Дьяк, запиши!
Подошел мальчонка в рваной рубашке, босой и грязный, с отрезанным ухом. И он то же самое поведал:
– Из Керчи паша собрался уходить. Войско паши разбежалось.
Дьяк все записал.
– А теперь, Гриша, пиши-ка царю бумагу! – велел атаман Татаринов. – Пора нам отписать царю про все!
– О господи! – вздохнул Нечаев. – Позволь мне, атаман, сходить к Дону, водой холодной освежить голову. Трещит в башке! А то я все титло царское перепутаю.
– Сходи, сходи, – добродушно разрешил Татаринов. – Да не утони, дьяк!
– Пойду с Серапионом.
Поплелась пьяная пара к Дону, а вслед им, посмеиваясь, глядели казаки. Шли Нечаев и Серапион обнявшись и гнусавили песню:
А как было в городе Азове,
По край синя моря…
Вернувшись, сели за стол, как ни в чем не бывало, разложили бумаги и, окруженные атаманами и казаками, стали писать отписку царю.
«…Великий государь всея Руси, великий князь и самодержец Михаил Федорович…» – начал было Григорий старательно выводить царское титло.
– Не так, – прервал его Татаринов. Дьяк задержал перо в чернильнице. – Надобно так: «Государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси», а не вперед «великому»… «Холопи твои государевы, донские атаманы и казаки, Михайло Иванов сын Татаринов и все Великое Донское войско челом бьют…» Понял?
Дьяк утвердительно кивнул.
– Пиши!.. А войску, когда пишется отписка к царю, – стоять тихо!..
Войско затихло и насторожилось. Татаринов медленно произносил слова, а Гришка выписывал их на бумаге.
– «…Великий государь! Без твоего повеленья мы взяли Азов-крепость июня в восемнадцатый день и утвердили в нем нашу христианскую веру. В тех винах наших ты, государь, волен над нами. И тебе, государь, сыздавна ведомо, что турецкие люди за твоим миром с нами шкоду чинят великую, ходят на наши украины войною, отгоняют лошадей, коров, всякий скот и казаков, и их женок и малых деток емлют да кровь невинную проливают, и большой полон за море продают…»
Послышались вздохи в рядах казаков: все молча соглашались с тем, что продиктовал атаман.
– «…И мы, государь, холопи твои, видя в русской земле разоренье от них, бусурманов, не стерпели…»
Тимофей Разя, стоявший близко, вдруг перебил:
– Да он, государь, поди, с боярами сам хочет склевать нашу казацкую вольность.
Татаринов покосился на него: «Не вовремя-де слово вставил», – и сердито проговорил:
– Ты помолчи!.. Пиши, Григорий, рта не разевай! Тут нашей головы, да не одной нашей, коснулось дело… Да лист с отпиской не вымарай чернилами, патлатый! Пиши: «…А под Азовом мы стояли восемь недель. И как подкопы взорвало, мы приступили к крепости со всех сторон и в город вошли с великим боем. Азовцев всех побили мы, и ни одного человека азовского на степь и на море не упустили, всех без остатку порубили… Голов и своих положили немало, многие казаки сильно поранены, но тех бусурманов под меч положили… Побили мы их за их неистовство. В последней башне турки сидели две недели и не сдавались. И мы ту башню подорвали здорово и людей в ней побили всех до единого. Верхний городок Ташкан разбит. Многие башни и стены мы разбили, иное место до земли прибили…»
