Еще и не ехали казаки, а кони уже замылились, взмокли, головами крутят. И казаки вспотели, почернели, распарились. Воротники расстегнули, едва дышат. А Наум молчит да гонит лошадей. И Фома молчит, и люди его молчат. Кинут друг дружке турецкое слово версты за четыре – раз, и снова затихнут. Седла поскрипывают, ремни на седлах в мыле…

Фома осторожно глазами вокруг водит, чутко прислушивается. Остановится посол где-нибудь, Наум Васильев возле лесочка в тени или в крутом овраге поставит поодаль часовых; попьют пресной воды, пожуют сухой рыбы, мяса. Фоме дадут, – а он сразу не ест, сперва даст пробовать чаушу: не подмешали ли отравного зелья. Отдохнув, дальше скачут.

Какие избы и попадались, так в них ночлег найти трудно было и поесть ничего не достанешь. Одна голь пе­рекатная – беднота да горькая сирота. Мужики худые, детвора у них голодная, золотушная… Чего там взять? И ехали донцы поскорее да пооглядистее…

Двор государя встречал посла турецкого с особым почетом и блеском. Еще далеко было до Москвы, а пышные кафтаны, оружие стрельцов уже сверкали на солнце. Бояре, воеводы, большие люди столпились на проезжей дороге. Сам Федор Иванович Шереметев выехал навстречу послу в раззолоченном возке. Вышел из него, но шапки не снял. Слезая с коня, турецкий посол, как требовалось обычаем, объявил о своей свите, о своем чине и звании, каким он облечен доверием от султана, и все прочее. Боярин Шереметев выслушал турецкого посла и обо всем известил государя – гонцами в Москву. После того боярин Шереметев спрашивал посла о том, здорово ли они доехали и не было ли где им какой-нибудь помехи и нападений?

И когда турецкий посол нижайше поклонился, тогда только боярин Шереметев снял шапку, поздоровался с ним. Надев шапку, боярин помолчал, чтобы не сказать чего лишнего, а Фома сел снова на коня. Посол выехал вперед, а Наум Васильев – с ним рядом.

Ехали они к Москве тихо, ожидая распоряжений. За казаками двигались возки Шереметева и других ближних бояр.

В дороге пришло известие из Москвы, что царь ждет у себя Фому Кантакузина и пашей турецких.

Кантакузин въехал в Москву торжественно. По обеим сторонам дороги построились всадники в богатых одеждах, а у въезда в город – три тысячи воинов, с длинными копьями, на белых лошадях, в красных кафтанах, в отороченных мехом шапках. Здесь же стояли именитые бояре.

Проехав с полверсты, турецкий посол пересел в раззолоченную колымагу, присланную из царского двора. В парадных кафтанах длинными рядами стояли московские стрельцы. И повсюду на московских улицах, кривых и путаных, толпился всякий люд.

Все торговые лавки, питейные заведения и рынки были закрыты.

Пышное шествие направилось в Китай-город, к Посольскому подворью. Там у дверей стояли караульщики, чтоб никто не подходил, с послом не говорил, письма никакого не передавал и злого умысла никакого послам не учинил.

Атаман Наум Васильев и есаул Сила Семенов с казаками, после того как они проводили на Посольский двор посла, стали приискивать себе дворы, кому где можно было. Нашла их Ульяна Гнатьевна и взяла к себе на постой, в свой дом, атамана, есаула и пятерых казаков.

Ульяна в лице изменилась, немного постарела, но голос ее звучал по-прежнему молодо.

– Седла кидайте в сени, а сумы – в клетушку, – указала Ульяна. – Хватайте ведерочки, бежите за плетень к журавлику, обмойтесь. Ах, сизые голубочки, слетелись снова!

Забегала Ульяна по дому, захлопотала. И ожерелье, подаренное Старым, сверкало каплями ключевой воды на ее все еще нежной белой шее. Бордовый полушалок с мохрастыми концами свисал с ее круглых плеч. Глаза все те же – то плачут, то смеются лукаво.

– Как пришел Алешенька с Белоозера, так больше я его не видала, как в воду канул… Здоров ли? Не разлюбила ли его Фатьма?

Наум ответил ей не скоро:

– Был он на море, ты только не болтай!.. Фатьму его угнали в Крым и там убили.

– Ах он несчастный! Кручинится, знать. Ой, плохо ему! – жалостливо проговорила Ульяна и вытерла платком крупные слезы. – Когда ж господь сведет меня с Алешенькой?

– Да ты не плачь, Ульянушка, – утешал ее ласково Наум. – Сведет еще господь. Дорог на Дон немало. Поедем назад – хоть я заберу тебя… Со всей Руси бегут к нам.

Ульяна вся зажглась:

– Соколик мой Наумушка! – стала причитать. – Да я не только что на Дон, на край бы света полетела за ним, ненаглядным. Да примет ли?

– Слетаешь, коль захочешь. А примет ли – то дело ваше…

Турецкий посол Фома Кантакузин был принят в Золотой палате государем Михаилом Федоровичем и патриархом Филаретом. При них бояр не было. Фома поклоны отбил государю, а тот спросил его о здоровье своего «брата», султана Амурата. Царь спрашивал, здорово ли доехал Фома до Москвы и не было ли ему на Дону и в других местах помешек каких.

Фома сидел насупротив государя, отвечал уклончиво:

– Да, ехали мы – и всяко было.

– А все-таки?

– Доехали не здорово!

Царь вспылил, резко спросил:

– Где учинилось худо?

Фома сказал сквозь зубы:

– Казаки на море ходили. Стамбул громили. В Кер­чи одни развалины остались. Галату всю сожгли. Галеры на море топили. Джан-бек Гирея пограбили. (Про арсенал он умолчал.)

Царь изумился. А Филарет закрыл лицо руками.

– А все то делают они будто по царской воле.

Царь побледнел.

– А кто ж ходил? – спросил патриарх.

– Походный атаман Иван Каторжный, атаманы Старой, Татаринов!.. Еще – Богдан Хмельниченко с Чигирина…

– Старой? – Царь губу прикусил. «Вот отплатил так отплатил», – подумал он.

– Прошли Азов, прошли Казикермень, соединились в море.

– О свят, свят!.. Опять Старой! Опять Богдан! Что делать будем? – спросил сокрушенно Михаил Федорович.

Посол от имени капудана-паши и Асан-паши, с которыми он якобы говорил при выезде из Азова, передал их слова: «Чтобы между султаном и царем впредь ссоры и нелюбви не было, надобно казаков всех перебить или с Дону прогнать…» – Я же, – продолжал грек, – возражал Асан-паше: вытеснить казаков с Дону – дело весьма трудное. Тогда Асан-паша предложил: «Если так, то в предупреждение вражды не лучше ли обоим государям давать казакам жалованье? А если царь жаловать казаков не из­волит, то султан положит им свое жалованье и, переселив их с Дона в Анатолию, разрешит им там, по их обычаю, промышлять над врагами султана».

Филарет посмотрел на посла строго и недоумевающе. Царь встревожился. А осторожный и хитрый грек продолжал:

– Между Азовом и Черкасском, где множество казаков войска Донского, – сказал он, – хотелось бы султану построить на очень к тому удобном урочище турецкую крепость Чилу.

Царь пропустил было это мимо ушей, а Филарет не на шутку забеспокоился. Тревожно забегали его сузившиеся глаза.

– Нет, – сказал он резко. – Тут что-то не так! Неладно будет дело!

Но грек продолжал мягко и тихо:

– А не угодно то государям, пусть сами поставят крепость. Крепость та даст государю не меньшую выгоду, чем Архангельск… Султан сам бы давно поставил ее, да она будет на государевой земле. То дело очень выгодно: поставить крепость – и казакам проехать Доном на море никак будет нельзя…

Филарет не стерпел и в гневе прервал:

– Царь сам уймет казаков своей волей и без построения сей крепости! А которые из них виновные в разбое и грубости, накажем их великой опалою и смертной казнью…

– Верно! – подтвердил царь.

Фома тогда еще мягче и со всякими хитростями начал с другого конца.

– Дабы, – сказал он, – между султаном и царем бе­лым и крымским ханом была крепкая дружба и любовь, надлежало бы немедля вернуть Чигирин туркам. Запорожские черкасы ходят по Днепру на море, минуют Казикермень, Арслан-Ордек… Согнать бы с Чигирина казаков – и этим малым делом можно отвратить опасности многие.

Государь поднялся и в сильнейшем гневе ответил по­слу:

– Куда сие годится? Совсем загородить нам море? С Дона согнать казаков! С Чигирина согнать черкасов! Нам то негоже! Мы то не примем!