А Фома настойчиво гнул свое:

– Чтобы начать и кончить войну против поляков в союзе с султаном, с крымским ханом, надо бы и усту­пить вам.

– То все больно заманчиво, – ответили ему. – Скви­тать бы обиды надобно; но без совета всей земли и бояр решить сие не можем. Войну начинать – многое справить надобно: войско подготовить, запасы завезти, деньги собрать. А может, еще у нас с поляками дружба выйдет крепкая…

Посол, видя неудачу своего предприятия, все же продолжал улыбаться и со всякими любезностями заверять в своей и султанской дружбе к Руси – «выше прежнего».

Закончив свои дела, Фома Кантакузин шутил и смеялся, а под конец положил перед царем донос с «великой тайной». Вот что сообщалось в доносе Поленова:

«Едучи с моря и с низу по Дону, слышал я от казаков, что-де ты, царь-государь и великий князь всея Руси, Михаил Федорович, изволил на казаков за их вину опалу положить и лишил своего жалованья. Которые казаки выехали к тебе с турским послом и будут тобой посажены по тюрьмам, – то быть на Дону большой беде. Донские казаки говорили, что по новой весне покинут землю и пойдут в запороги к Богдану Хмельниченку… И слух пошел на Дону, что ты, государь, направляешь сюда стрелецкое войско, чтоб всех холопей сбить з Дону, а по Дону-де будешь, государь, свои городы ставить. Как-де подлинно про то весть учнетца, то казаки тотчас з Дону отпишут к запорожским черкасам, и они к ним придут на помощь многими людьми – тысяч десять и больше. А у донских казаков с запорожскими черкасами приговор учинен та­ков: «Коль будет беда нам – помогать нам, коль будет беда запорогам – помогать запорогам, но Дону нашего без крови не покидывать». Они ж, казаки, сказывали еще, что пошли на Черное море под турские городы войною, тысяч двадцать, – за поруганье казачества и разоренье донской земли убавить силы туркам и татарам и землю от них избавить свою. Турские люди не пустили их назад под крепость Азов, и они пошли тогда Миусом. Волоком перелезли в Донец. А из Донца пришли на Дон. Добра достали, великого… А те запорожские черкасы, которые шли с Чигиринским сотником Богданом, пожгли свои струги в лиманах, иные водой затопили, переволочили добро дорогами другими. А по весне струги свои из воды достанут и в море опять пойдут.

…Великий государь! На Дону в большом войске про турских послов говорили, что впредь им, послам-де, пропуска к тебе, государю, не будет, потому что послы турские Доном ходят и их казачьи городки-крепи высматривают. Казаки ныне крепко каются, что того турского посла Фому Кантакузина к тебе, государь, пропустили и его не убили… И ежели на Дону государева жалованья ныне не будет, а посол турский от тебя с Москвы к ним в нижние городки приедет, – они, государь, турского посла хотят убити…»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Великая опала постигла казаков за непослушание царю.

Приставы-московские, люди из Разбойного приказа, стрелецкие головы, по повелению государя, девятого июля во главе с приставом Саввой Языковым явились на подворья, где постоем стояли донские казаки, сопровождавшие турецкого посла.

Тьма в Москве была кромешная. Нигде ни звездочки. Все улицы пустынны. В домах все спали, и тихо было, безмятежно. Лишь слышно было, как перекликались сто­рожа на башнях и возле решеток на улицах.

– А кто бредет? – кричал стрелец с Кузнецкого. – Постой!

– Бредут свои! – отвечали люди из Разбойного приказа, гремя железом.

– Куда ж вы прете? – кричал другой стрелец. – Для какого дела?

– Вон пристава у нас за все в ответе. Пойди да разузнай у них.

Конь пристава Саввы Языкова ударил копытами в темноте, едва не налетел на двух стрельцов.

– Чего вам надобно?

– Бумагу надобно, – схвативши за узду, сказал один из них. – Куда бредете? Кто велел в такую темень водить людей, греметь оружьем?

– Я – пристав Савва Языков. Бумаги у меня – бумаги царские!

Стрелец поднял фонарь, удостоверился, что перед ним действительно пристав.

Пристава и их помощники направились в Ордижцы, в Боришки и за Москву-реку хватать опальных казаков. Проскрипели в темноте несмазанные колымаги. Добрались они и до Ульянина двора.

– Кажись, сюда! – пробубнил Савва Языков. – Зай­дите с журавля, под окна станьте, двери подоприте колом. Иван, стучи неторопко! За ставенку становься, а то еще пальнет какой из пистоля в лоб.

Здоровенный стрелец стал за ставенку и тихо постучал. Долго стучали стрельцы, пока добудились.

Из избы послышался встревоженный голос Ульяны:

– Кого там бог принес?

Савва прокричал:

– Не допытывай! С Разбойного!

Зажглась лучина. Открыла дверь сама Ульяна.

– Ну, что вам надобно? – спросила хрипло. – Кому нужна?

– Не ты нужна нам, баба, не ты! – входя осторожно, сказал пристав. – Нам нужны другие… Которые тут у тебя на постое казаки?

– Вы казаков не трогайте! – сказала Ульяна, закрыв грудь полушалком. – Изморили уж всех беспутными тревогами.

– А не твое тут дело. Сама, поди, беспутная. Нашлась защитница – святая богородица!

– Скажи еще «беспутная» – как размахнусь да в нос шибану, так и узнаешь, какая я беспутная!.. Юшкой красной умоешься!.. Вон казаки!

На дальней кровати сидел в белой нижней рубахе и в белых портках станичный атаман Наум Васильев. Продирая глаза ладонями, смотрел он на пристава, как на какое-то привидение.

– Который атаман у вас?

– Я – атаман Наум Васильев!

– А есаул который?

– Я – есаул Сила Семенов! – отозвался есаул из другого угла.

– А те, которые вон там, кудлатые?

– Мы не кудлатые! – сказал один из казаков. – Куд­латы псы, кудлата шерсть бывает, кудлаты – пристава! Зачем пришел, про то и сказывай!

– А сколько тут вас, постоялых казаков?

– Все те, кого видишь, – ответила Ульяна. – Не шарь фонарем. Все налицо.

– А где другие? Здесь семеро. А нам-то надо шестьдесят… шесть человек. Недостает… – пристав тянул, – недо­стает… Сколько же недостает? Шестьдесят… шестьдесят… Степан, а ну-ка высчитай! В мозгах моих туман… Шестьдесят… Тьфу, черт те дери! Перепил!

Здоровенный угрюмый стрелец, вошедший следом за приставом, стал считать на пальцах:

– Один, который атаман, – один! Другой, который есаул, – два! А тех сколько?

– Да раздери-ка буркалы, да разуй гляделки, – проговорил казак. – Я есть Епиха Игнатьев – крайний, а это вот… Андрюшка Левонтьев, левый, там вон – Потапка Нефедов, правый, Алешка Алексеев – за правым крайний, а там – Афонька, Захарка, Еремка!

– Ну, тот – крайний, и тот, который не крайний, – бубнил тупоголовый стрелец Степан. – Андрей да Еремка – два!

– А он не Андрей и не Еремка. Андрей – там лежит, а Еремка – здесь, – смеялся казак, обуваясь. – Потап там, Алексей – вон он!.. Эх, голова, два уха! Считай получше…

Наум Васильев, хоть и строг и взволнован был, но тоже улыбнулся.

– Вот голова, а еще приставная! Считать не может. Ну, нас тут семеро! – сказал он.

– А ты не брешешь?

– Чего брехать нам? Семеро!

– А скольких же нету?

– А нету пятидесяти девяти.

Пересчитал пристав недоверчиво еще раз всех казаков и насчитал восемь. Еще пересчитал – восемь.

– Да где ж семеро?

– Всех семеро! – уже хохотал Наум. – Восьмая-то баба, Ульяна!..

– Закуй в железо атамана! – приказал обидевшийся пристав, а сам на лавку сел.

– Почто ж в железо?

– Дознаешь после. Перед царем в ответе ты.

– А не за что! – сказал Наум и выпрямился гордо, – В Москве берут, а не за что!.. Сказывал мне Старой, как ты возил его на Белоозеро – собачья честь!.. И нас туда погонишь?..

– Клепай, Семен, ноги!

– Я ж не клепальщик.

– Зови-ка Ваську-кандалыцика!

Вошел Васька. Бурый, нос горбылем. Глаза – горошины мелкие, вздутые щеки; шапка серая набекрень, подвыпивший. Он бросил кандалы…

– Ой, ироды! Иуды! Да они ж ни в чем не виноваты! – заголосила Ульяна.

– Кого клепать? – спросил Васька.