Она твердо решила ночью обет порушить Но Митрофан после ужина и просмотра телевизора завалился на свою кровать и захрапел. «Он уже месяц.., или больше? — с ужасом думала Ирина Васильевна. — Меня не домогается! А если как художник?»

Ирина Васильевна решительно откинула одеяло и села на кровать мужа.

— Митя! Митрофан! — стала трясти его за плечо.

— А? Что? На работу? Будильника не слышал.

Митрофан встал и начал одеваться.

— Одиннадцать вечера! — с упреком сказала Ирина Васильевна.

— Так чего ты меня будишь?

— Ты мне супруг или нет? — вопросом на вопрос ответила Ирина Васильевна. — Вот и выполняй обязанности!

И она легла на его еще теплое место. Руки по швам, ноги чуть раздвинуты, ночная рубашка до пят.

— Ирочка? — не поверил своему счастью муж. — Можно?

А утром Митрофан сдвигал кровати и был очень веселый!.. Таким его Ирина Васильевна видела только в молодости и только в день, когда ответила согласием на предложение о браке. Тогда Митрофан взорвался от радости, энергия из него била ключом или фонтаном. Даже попросил: «Я попрыгаю?» И прыгал! Она смотрела на него, смеялась, а он прыгал на месте высоко вверх, энергию выпускал.

От этих воспоминаний у Ирины Васильевны пробудилось желание. Она повернулась на бок, прижалась к мужу, обняла его, запустила руку ниже живота. Митрофан спал. И важные участки его тела не хотели пробуждаться. А раньше! Стоило только пальчиком дотронуться! Не тот возраст! Да и у Ирины Васильевны желание быстро пропало.

Она положила руку под щеку и стала думать о Кире Анатольевне. Если по-справедливому, сватью во многом можно обвинить: себе на уме, с родней душевно не сходится, говорит иногда будто шутит, а что смешного — непонятно. Но точно не гулящая! Паршивую бабу ведь сразу видно: при мужиках в лице меняется, голосом задавленным говорит и кривляется. Кира не такая. Она вообще будто сонная или постоянно о своем думает. Любви к ней или расположенности у Ирины нет, но худа Кире не желает.

Двадцать лет назад Ирине Васильевне сделали операцию. Была какая-то нехорошая киста, удалили матку. Швы зажили, даже радовалась — предохраняться не надо. Дочка все время братика или сестричку просила. Но это известная ситуация: один ребенок всегда другого просит, а где куча мал-мала, завидуют единственному чаду.

Известие об измене мужа больно ранило Ирину Васильевну. Наличие Дениски — добило. Сама она детей рожать не могла, а муж их производил.

Она — ущербная, вроде баба, но без начинки, а он — бравый молодец. Три года понадобилось, чтобы мужа простить и, наконец, понять, что хочет поехать, из-за угла мальчика увидеть, непостижимо, не по крови, но родного!

Людке прощения никогда не будет, хоть и подарила мужу сына. Против Людки — цистерна желчи, которая никогда не рассосется. Но Кира Анатольевна? Бедная! И счастливая! Ирина Васильевна почувствовала, что остро завидует сватье. Всего на пять лет моложе, а понесла! Родит маленького!

Ирина Васильевна даже застонала в голос от зависти и проклятий своей горькой бабьей доле.

Митрофан проснулся:

— Ты чего? Приснилось плохое?

— Митя! Давай ребеночка возьмем? — Чтобы он не подумал, будто речь идет о Дениске, которого, конечно, от матери не оторвешь, она уточнила:

— Ребенка Киры Анатольевны, а? Пусть родит, мы усыновим?

— Сдурела? Приснится же! Спи, завтра на работу.

Но утром за завтраком Ирина Васильевна вновь завела разговор об усыновлении ребенка сватьи. За бессонный кусок ночи все обдумала, получалось складно. Она, Ирина, бросит работу, до пенсии полтора года, будет воспитывать приемыша и внучика. Если до семидесяти доживут, успеют деток на ноги поставить.

Митрофан покрутил у виска:

— Очумела?

Но Ирину Васильевну его отказ не смутил. Она хорошо знала мужа. И умела свое решение путем определенных действий и давлений сделать их общим.

Его мозг отказывался признать рациональность слов жены. Он не поверил ни слову. Но все-таки заноза осталась. Вонзилась в сознание и не хотела вылезать, своими шевелениями доставляя ощутимую боль.

В детстве Леща панически, до судорог боялся потерять маму. Он вскакивал ночью, потому что ему регулярно снилось, будто она умирает.

С ревом бежал в ее спальню и прыгал на кровать.

Теплое, живое мамино тело, ее приговаривание:

«Тихо, тихо! Все хорошо, мой мальчик! Ложись, я тебя обниму…Вот так! Все хорошо! Закрывай глазки, спи…» — были минутами подлинного счастья. В полусне, в полубреду, после кошмаров и страхов — тепло самого дорогого и сильного человека, живого и невредимого. Ничто не может с этим сравниться.

Когда он подрос, сны не прекратились, даже стали изощреннее и страшнее. Мама умирала тысячами способов — подвешенная злодеями на виселице, расстрелянная автоматными очередями, заживо погребенная в земле, изрубленная мечами…

Леша просыпался в холодном поту. Очень хотелось броситься к ней. Но то был подростковый период, когда он, начитавшись книг о мужественных людях, воспитывал волю. Лежал, кусал губы, плакал и не разрешал себе броситься к маме. Он не маменькин сынок! Он перестал называть ее мамочкой, выискивал новые имена. Был временами груб и несносен. Мама злилась и не понимала, как тяжело ему рвать самую дорогую связь.

У друзей тоже были мамы, нормальные, добрые.

Но с его мамой никто не мог сравниться. Чем больше он вырастал, тем лучше понимал это. Больно рвалась детская связь и зависимость, но на их место заступало сознание абсолютной уникальности мамы. Она могла дурачиться, вступить в сражение с главными снарядами — подушками, могла придумывать небылицы про странных маленьких человечков, которые готовят манную кашу, пока все спят, могла отмахиваться: уйди, не мешай! — не в силах оторваться от книжки. Он потом пробовал читать те книжки и не мог понять, чем они интересны. Ненавидел писателей, отнимавших у него маму. Помнил имена некоторых «врагов». Айрис Мердок, например. Страницы плотного текста, без абзацев и черточек диалога, все про какие-то чувства, долго и нудно. Но мама, как только заполучит новую книгу Мердок, считай, пропала для сына.

Все говорили, что его мама очень красивая. Лешка пожимал плечами: самая красивая она была, когда никто, кроме него, не видел. Когда смеялась, щекотала его и делала «козу». Когда носилась за ним по квартире, изображая Петьку или Анку-пулеметчицу, а Чапаем всегда был Лешка. Он не знал исторических фактов и кино не видел, поэтому долго считал, что главными противниками смелого Чапаева были его ординарец и пулеметчица. Когда Лешка болел, мама читала ему книги, пила заодно с ним горькие лекарства и мерила температуру. Выигрывал тот, у кого температура ниже. Вначале Лешка все время проигрывал, а потом, к своей бурной радости, выигрывал и получал призовой мандарин.

На одни его вопросы мама отвечала долго и обстоятельно, на другие округляла глаза (ты не знаешь такой чепухи?), про третьи говорила, что ответ на них человек должен найти самостоятельно.

В глубоком детстве возникшее и никуда не пропавшее, хотя многое детское пропало и забылось, ощущение: он никогда не дорастет до мамы. Вот он уже сравнялся с ней по длине, стал на голову, на полторы головы выше.., и не дорастал. Она всегда будет выше и мудрее. И всегда будет его опекать, даже девяностолетняя, старенькая и в глубоком склерозе.

Женившись, Лешка не только не отдалился от мамы, но в определенном смысле стал к ней ближе. Потому что с помощью Лики, тесного общения с женским телом и психикой понял хрупкость и легкую ранимость женщин. У них бывают заморочки, о которых в жизни не догадаешься, если открытым текстом не скажут. И еще их очень жалко, и Лику, и маму — точно у него панцирь броненосца, а у них тонкая пленка вместо кожи.

Леша позвонил отцу:

— Привет! Давно не виделись.

— Здорово! — обрадовался Сергей. — Приедешь?

Только если насчет денег…