Закончились съемки картины «Прощание с Матерой». Картина хорошая, но успеха зрительского она не имела. После премьеры по инициативе режиссера Элема Климова, царство ему небесное, состоялся грандиозный банкет в «Славянском базаре». Тосты, тосты… Пришла очередь и Леши Петренко, который там играл… Все ему: «Леша, скажи и ты что-нибудь». А Леша, вы ведь знаете, это такой шкаф, мнется: «Не, не, я не люблю говорить…» А ему: «Ну скажи, скажи…» Тогда он встает и говорит: «Что сказать, Элем… Ты мне не нравишься, картина твоя мне не нравится… Не, я выпью, конечно, картина-то кровавая, все погибают, есть кого помянуть… Но никогда больше я у тебя сниматься не буду». Климов: «А я тебя никогда и не приглашу». Петренко: «Ну, я же первый сказал…»

Минут двадцать после этого момента банкет не мог войти в нормальную колею. А Петренко хоть бы хны: сел и стал пить-есть.

Кинорежиссер Элем Климов был ироничным человеком. Я часто приходил к нему в гости, мы выпивали, болтали, но я не мог взять в толк, почему он так резко меня выпроваживает, даже выталкивает на лестничную площадку. Выхожу на улицу и спохватываюсь: где моя кепка? Звоню Элему: «Кепка не у тебя? Я завтра зайду…»

– Не зайдешь. Я их коллекционирую.

Он собирал кепки друзей – среди других экспонатов у него имелись три мои.

В жизни Альберт Филозов – человек стеснительный и страшно не любит, когда его узнают в общественных местах. Как-то выскочил Филозов из дому в продуктовый магазин. А там очередь. Встал и он со своей авоськой. Вдруг какой-то подвыпивший мужик из очереди принялся его внимательно разглядывать. Филозов голову опустил, что-то на полу изучает. А тут как раз очередь этого мужика подошла, купил он бутылку портвейна и к Филозову восторженно:

– О, артист!

– Да тише ты, – испугался Филозов, пытаясь утихомирить почитателя.

Но мужик не унимался.

– Слышь, артист, дай автограф, – требовал он, тыча пальцем в этикетку на бутылке.

Чтобы отвязаться от назойливого прилипалы, пришлось Филозову расписаться на бутылке портвешка.

– Вот она – цена популярности! – любит он теперь повторять.

Кстати, в актерских кругах мастерами шутки считались Владимир Стеклов и Евгений Дворжецкий. Михаил Андреевич Глузский очень их любил, и они относились к нему с огромным почтением. Но в то же время вечно устраивали ему розыгрыши. Все актеры знают, как в Томске эта парочка разыграла Глузского.

Они заказали ему в номер девушку легкого поведения. Барышню предупредили: клиент своеобразный – будет отказываться от услуг, но вы его не слушайте – так он заводится. Когда через некоторое время шутники навестили коллегу в номере, увидели потрясающую картину: на постели сидела обнаженная мадам, а Глузский читал ей Пушкина.

Женя Дворжецкий с Володей Стекловым продолжали изощряться в розыгрышах. Однажды на гастролях уговорили Глузского поехать в ночной клуб – дескать, там будет очень интересная французская программа. А это был просто стриптиз-клуб. Предварительно они подговорили стриптизершу: «Будешь работать только на Глузского». И она начала стараться. А для Михаила Андреевича, при его-то нравственных устоях, все это – просто жуть. Так вот девушка все извивалась вокруг него, извивалась, и, когда она уже грудь почти что в салат ему положила, он вдруг спросил ее обеспокоенно: «Девочка, а мама твоя знает про все это?»

В фильме «Зачем человеку крылья» я должен был летать по роли. Хорошо, что невысоко поднялся… Я рухнул, но без последствий. Вообще на той картине много смешного было. Мы снимались с Михаилом Глузским в городе Коломна, и для меня Коломна – это напоминание о том, что от трагического до смешного один шаг. Съемки шли в окопах, причем окопы были настоящими, еще с войны остались. И вот мы сидим, я провел рукой по траве и укололся. Что такое? Осколок! Посмотрел, а вокруг вся земля ими усыпана. Я задумался: сколько лет прошло (фильм-то вышел в 1987 году.), а память о войне земля хранит. И тут Глузский вскочил и начал истошно орать: «Я же аллергик! Все – съемка полетела!» Я ничего не могу понять, он судорожно кричит, подпрыгивает в своей генеральской форме… Оказалось, его в нижнюю губу укусила пчела. Не отходя от злополучного места, вся съемочная группа стала свидетелями рождения у Михаила Андреевича огромной губы, даже не губы, а столба какого-то. А у нас последний съемочный день… Глузский доснялся, постоянно прикрывая свою новую губу ладонью. И из окопа вылезал боком, приставным шагом. Уже на премьере в Доме кино мы заметили, что звукорежиссер, мерзавец, в шутку записал в фильм звук жужжащей пчелы.

Глузский потом жаловался:

– Даже слышать не могу. Сразу губа опухать начинает…

В этой картине «Зачем человеку крылья» я должен был сыграть деревенского мужичонку. Ну, одежонку и все остальное мне, как положено, подобрали. Я за лошадьми ухаживаю. Попросил только, чтобы одежду мою не трогали – сапоги бы не чистили и рубашку не стирали. Чтобы они лошадью пахли – мне это помогает. На съемки езжу сам на телеге, вожжи в руки и – айда! И нарвался.

Еду как-то по дороге, лошадь понукаю, а навстречу идет старушка.

– Здравствуйте, – говорю.

А она:

– Откуда ты?

– Да вот из деревни Белый Колодезь.

– Что-то, – говорит она, – я тебя не припомню. Я в этой деревне вроде всех знаю, а такого заваляш-шего первый раз вижу.

Очень мне это понравилось: «заваляш-шего»! Лучшей оценки моей роли мне и не нужно было.

Однажды Михаил Глузский, игравший в «Чайке» Сорина, не смог поехать на гастроли в Воронеж. Вместо него роль Петра Николаевича попросили сыграть меня (обычно я играл в этом спектакле Дорна), а на роль Дорна ввели Владимира Качана, который играл Тригорина, а Тригорина играл партнер и дублер Володи в этом спектакле, Владимир Стеклов… В общем, всех пришлось поменять местами.

Ирина Алферова, которая привыкла приветствовать Владимира Качана репликой «Здравствуйте, Борис Алексеевич», увидела на сцене сразу двух Тригориных и растерялась. Вместо реплики «Здравствуйте, Борис Алексеевич», обращенной к Стеклову (действующему Тригорину), она кинулась к Качану, но вовремя спохватилась и сказала:

– Здравствуйте… доктор…

А я тоже не успел перестроиться, и из моего старика-Сорина, который все время жалуется на плохое здоровье и сидит в инвалидном кресле, «выпирал» активный, моложавый доктор Дорн.

В начале второго акта, где персонажи ведут оживленный диалог, а чеховский Сорин по сюжету дремлет в кресле и даже похрапывает, есть реплика Аркадиной: «Петруша! Ты спишь?» А я по привычке много передвигался, напевал себе под нос и к моменту произнесения этих слов оказался далеко от своей инвалидной коляски, в противоположном углу сцены. Алферова-Аркадина уже собиралась сказать текст, но обнаружила, что Сорин не то что не спит, а его вообще нет на месте. Повисла неловкая пауза. Артисты начали делать мне знаки и посылать красноречивые взгляды. Я почуял неладное… и через секунду одним прыжком перелетел через сцену, захрапел еще в воздухе и плюхнулся в кресло.

– Петруша, ты спишь? – с облегчением спросила Аркадина.

– Нисколько, – как можно убедительнее произнес я чеховскую реплику.