«Как ты там, за рубежом…»
Далии Трускиновской
Как ты там, за рубежом,
у стеклянных побережий,
где февральский ветер свежий
так и лезет на рожон…
Та ли прежняя зима
в городках, где даже тюрьмы
до того миниатюрны,
что уж лучше Колыма…
Ты в моём проходишь сне
мостовой черногранитной
за новёхонькой границей
в новорожденной стране.
Взять нагрянуть невпопад
в город вычурный и тесный
под готически отвесный
прибалтийский снегопад.
Ты откинешь капюшон,
на меня с улыбкой глядя.
Растолкуй мне, бога ради:
кто из нас за рубежом?
«Так неистово светла…»
Далии Трускиновской
Так неистово светла
грань весеннего стекла,
что хотел бы жизнь растратить —
да растрачена дотла!
Четвертованная грусть.
Четвертованная Русь.
Я к тебе через границу
и ползком не проберусь.
Вот и водка налита,
да какая-то не та:
вроде пробую напиться —
не выходит ни черта.
Колобродит у окна
одичалая весна.
Впору гибнуть за Отчизну,
хоть и бывшая она…
«Счастье, выглянув едва…»
Счастье, выглянув едва,
обернулось пьяным бредом.
То ли предали слова,
то ли я кого-то предал.
Цве́та крови и чернил
грязь и ржавчина в горниле.
То ль кого похоронил,
то ль меня похоронили.
Безнадёжное «зеро».
Где же адская бумага,
петушиное перо,
опереточная шпага?
Год любви любой ценой —
вот и всё, о чём просил бы.
Как ты выдуман, Хромой,
беспощадно и красиво!
Найдёныш
«Точно не твою судьбу, но чью-то…»
Точно не твою судьбу, но чью-то
одарил Господь, попутал бес.
Краткое, свершившееся чудо.
Больше не предвидится чудес.
Говори что надо и не надо,
только о случившемся молчи.
В чёрном кофе кубик рафинада —
белый домик раствори в ночи.
«Пересыпан городок…»
Пересыпан городок
снегом, будто нафталином.
Утро зимнее, пошли нам
лучезарный колобок.
После вьюжных веретён
пусть мигнёт румяным веком,
по заоблачным сусекам
добрым Боженькой метён.
Иней
Идите к чёрту, господа,
прямыми стройными рядами —
и возраст вашими годами
не измеряйте никогда!
Нам, слава богу, не до вас,
когда мы, рук не разнимая,
глазеем на январский вяз,
а он цветёт, как вишня в мае.
«И постигаешь в размышленьи праздном…»
И постигаешь в размышленьи праздном,
что чувство, полыхнувшее из тьмы,
сравнимо лишь со старческим маразмом,
когда и впрямь становимся детьми.
Прилично ли, скажите, в наши годы
по скверу, взявшись за руки, брести,
где скалят зубы взрослые уроды,
которым часто нет и двадцати?
«Нет, никогда уж нам не стать…»
Нет, никогда уж нам не стать
ни патриархом, ни матроной:
пропустишь миг определённый —
и возраста не наверстать.
Нужна особенная стать,
авторитет, по крайней мере,
учить на собственном примере,
как можно этакими стать.
«Ещё жива отзывчивая плоть…»
Ещё жива отзывчивая плоть.
Ещё чудит, петляет колея.
Поистине всемилостив Господь,
когда щадит такую тварь, как я.
Самовлюблённый жадный упырёк,
что я творил! И что я говорил!
А Он меня не только уберёг —
Он мне с тобою встречу подарил.
Фарфоровая речь
«Моя пятидесятая весна…»
Моя пятидесятая весна
перебирает ивовые плети,
как будто на пятидесятилетье
неладное задумала она:
«Вот эта розга, — пробует, — длинна,
та — коротка, а тоненькие эти
и вовсе не откликнутся в поэте…
Когда бы в молодые времена!»
