«Всё изменилось. Все сошли с ума…»
Всё изменилось. Все сошли с ума
непроизвольно и одновреме́нно.
И только вам, старинные тома,
до переплёта наши перемены.
Теперь вообразите, как я рад
тому, что те же до последней фразы вы.
Перечитай меня, «Хаджи-Мурат»,
перечитайте, «Братья Карамазовы».
«Живи, земля, покуда я живой…»
Живи, земля, покуда я живой.
И, как бы ты простор ни распластала,
пойми: довольно дырки ножевой
вот здесь, меж рёбер, чтоб тебя не стало.
Живи, земля, покуда я живой.
«Солдаты редко пишут мемуары…»
Солдаты редко пишут мемуары.
Зато их часто пишут полководцы.
Поэтому значенья Божьей кары
нам никогда постичь не удаётся.
«У тебя, драгоценный, мания…»
У тебя, драгоценный, мания:
чуть придумаешь три строки —
и бежишь искать понимания
разумению вопреки.
Ты же всё-таки не в Японии,
где чаи с лепестками пьют.
Вот и радуйся, что не поняли,
потому что поймут — убьют.
«Этакие страхи!»
Этакие страхи! Только, знаешь, страхи
не спасут, не сгубят.
Всё равно зарубят топором на плахе.
Или не зарубят.
Видел, как на бойне пуганая лошадь
сизый глаз таращит?
Всё равно потащат каяться на площадь.
Или не потащат.
Так чего ж ты бьёшься, голубочек белый,
и о чём печёшься?
Что с тобой ни делай, ты ж не отречёшься.
Или отречёшься.
«Ежели не стыдно, покажись мне…»
Ежели не стыдно, покажись мне
из невероятных лабиринтов,
кто меня удерживает в жизни,
дёргая за ниточки инстинктов.
Жить и жить во что бы то ни стало,
жить, хотя развязка очевидна…
Слышь, друган! Из тучки, из астрала —
покажись мне, ежели не стыдно.
«Когда, прощаясь с бытиём…»
Когда, прощаясь с бытиём,
мой друг хрипит, теряет разум,
поверю ли расхожим фразам
о милосердии Твоём?
Пойду поговорю с попом —
пусть убедит красою слога,
что да, помучишь, но немного,
зато помилуешь потом.
Апокалиптическая
Погляжу я на жизнь с горькою усмешкой:
неудачи, долги, творческий облом,
и луна что ни ночь выпадает решкой —
ну хотя бы разок выпала орлом!
Нет, не та, ах, не та сторона медали
обернулась ко мне, всё отобрала.
Видно те, кто умней, решку загадали,
ну а я, дурачок, выдумал орла.
Помню: лето, дворы, майка наизнанку,
потому что нырять бегал на Урал.
Говорили мальцу: не играй в орлянку.
Не послушал малец — вот и проиграл.
Это тем, кто умней, благостная сытость,
это тем, кто умней, знания даны,
что луна никогда не сумеет выпасть
чем-нибудь, окромя этой стороны.
Все коны отданы, но один за мною.
Оберут догола, даже до мослов,
а потом поглядят: что это с луною?
И привет, Иоанн, здравствуй, Богослов!
«Вся жизнь моя, как черновик, поперечёркана…»
Вся жизнь моя, как черновик, поперечёркана.
Не я черкал, свидетель Бог, не я черкал.
Хороним молодость мою, Серёжу Пчёлкина, —
и полотном закрыты проруби зеркал.
А мы-то думали: бессмертны — и ни разу ведь
не усомнились вплоть до этого числа.
Да нам глаза бы завязать и не развязывать,
а мы зачем-то закрываем зеркала.
Ну вот и брошены три при́горшни — и этим вся
враз перечёркнута земная лабуда.
Теперь не встретимся уже, а если встретимся,
то там, где лучше не встречаться никогда.
Какие, к дьяволу, дела, какие принципы,
когда и в скверике не выпьем из горла́?
Такая жизнь, что запереться, затвориться бы
и занавесить простынями зеркала.
Кризисная задорная
Доводилось ли бывать
вам на пилораме?
Суматоха — будто в храме
при царе Хираме[2].
Впрочем, завтра не вставать —
мы уходим бастовать,
перекинувшись херами
со штрейкбрейхерами.
У забора залегла
лужа дождевая.
Зубоскалит душевая,
не переживая,
что не взвизгнет, весела,
циркулярная пила,
древесину, как живая,
пережёвывая.
Шлите Первое Лицо
в нашу глушь лесную —
пусть воссядет одесную,
мать его честную!
Я Лицу скажу в лицо
триединое словцо —
всю программу обосную
антикризисную.
Задолбал, скажу, ети,
громкими речами!
Завтра выйдем с тягачами
да тряхнём плечами,
перекроем все пути —
вот тогда и покрути
ситуацию ночами
с Абрамовичами!
