Старик запалил свою самокрутку, отхлебнул чаю:

— Знаешь… Я вот долго живу… И повидал всякого… И плохого, и хорошего… Всякого. А того, что сейчас происходит, не уразумею… Десять лет делят — поделить не могут. Вокруг трона ходят, что псы шелудивые: кто тявкнет, кто — гавкнет, кто — ногу лизнет… Да у того же Никиты мужества в мизинце больше было, чем у всей своры нынешних!

— У Никиты Сергеевича времени в запасе не было. Совсем. Или он — Лаврентия, или — наоборот. Да и Жуков — товарищ не слюнтявый был, да и армия — в состоянии полной «боевой и политической». Только приказ отдай, и укажи — кого.

— А у Лаврентий Палыча в НКВД что, молокососы сидели? Тем даже и указывать не нужно было: только бровью шевельни… Просто тогдашние, хоть и разные были, одно помнили добре: или ты, или тебя. А нонешние — просто тусуются при троне да боятся… Не за жизнь боятся — за навозное свое жорево, в котором можно до веку жировать и так ни за что и не ответить! Дума — от слова думать! А наша — извини уж за лагерный жаргон — самая натуральная бакланка и есть: велел какой пахан побазлать — и давай, велел кипеж подымать — и это нате вам! И знай каждый себе свой закон устанавливает. Пустомели опостылели, вот что! А пустомельства жизнь не прощает, никому! Слишком коротка она для того! И никому придурком отжить не удастся: получит человечек все полной мерою еще на этом свете! Как говаривал Федор Михайлович, когда нет Бога — все дозволено, а я добавлю: когда нет царя — все потеряно. Люди мечутся сами по себе, сами за себя… И сгорают.

Поодиночке… А власть, власть получает тот, кто больше ее хочет.

— А больше хочет тот, кто ставит жизнь?

— Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…

— Играют все. Интереснее — кто банкует…

— Хуже всех — привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай — толковище разводят про бремя власти да ответственности.

А у самих — ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.

— Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?

— Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.

Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:

— Кружку готовь, я на двор, за самоваром.

— Да я бы и сам…

— Брось… Баня — что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…

Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?

Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает — так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?

— Доброго здоровьица… — В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.

Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.

— Здравствуйте, — поднимаюсь я навстречу. Подаю руку — она тонет в громадной, широкой, как лопата, лапище гостя. — Сергей.

— А я — Семен Иваныч Назаренко. Это ты и есть племянник Михеичев?

— Ага. Внучатый.

— А сам где?

— На дворе, за домом. Самовар раскочегаривает.

— Это да… Это он любит, с сухариками… Са-ма-в-а-а-р… Из Москвы будешь?

— Из Подмосковья.

— Ну-ну… А обо что кулак покалечил?

— О дерево.

— Да ну?!

— Бывает, — пожимаю плечами.

— Бывает. Да не со всеми. А чем занимаешься в Подмосковье том?

Хм… Хотел бы я сам это знать!

— Разным.

Капитан быстро глянул на перстень:

— А «гайка» у тебя — вроде кольца обручального? Так с кем обручен-то? С Измайловскими или с солнцевскими?

— Разве похож я на братана?

— Похож, не похож… Плакалась рогожа, что непригожа… Что-то в тебе непростое…

— Что? — искренне спрашиваю я: самому интересно!

— Командовать ты привык. Вот что.

— Полком?

— Может, и полком. А может, и армией.

— Это вы по колечку сориентировались?

— Это я по всему. Взгляд у тебя такой. И — тон.

— Командный голос?

— Нет. Голос тихий. Как раз таким и отдают самые значимые приказы.

Только…

— Да?

— Никак я не смекну: то ли уволили тебя, то ли хоронишься ты здесь…

— От кого?

— А у вас на Москве все друг дружку грызут. Поедом. Михеич вошел, держа ведерный кипящий самовар:

— Посторонись!

— И неймется тебе… Купил бы электрический да сидел бы, в ус не дул… — хмыкнул Назаренко.

— Чай без дымка — это кипяток. Тоже хорошо, когда другого нет…

Присядешь, Иваныч? Чайку?

— Да не… Ты это, вынес бы мне «сухарика», что ли… А то со вчера никак не отойду.

— Что так?

— Сушит. За газовиков зацепился.

— Эти как до «шила» дорвутся, не оттащишь! А бросал бы ты, Семен, казаковать… Не мальчонка уже…

— Да к свояку поехал по рыбу, а там уже и… Знаешь, как бывает: слово за слово, хреном по столу…

— Причащайся. — Михеич выставил на стол кувшин. Назаренко налил стакан, выпил безотрывно, мелкими глотками, передохнул — и второй следом.

— Ух… Вот чего не пойму, Михеич, так это — что ты за человек. Наши здесь сызмальства винокурят, а у них — то кисляк, то шмурдяк… Не, есть у Новохатки да у Еремея мастерство, а вкуса того — нет. Вроде и бессахарное винцо, а льется — как нектар. Пьян не будешь, а с груди тяжесть снимает! Ух!

— Так я вино не пьянства ради приготовляю, а для радости. Вот и вся разница. Как люди говорят: в вине забудешься — вины не оберешься!

— Твоя правда. Пойду. — Назаренко посмотрел на меня долгим взглядом:

— А ты бы, молодец, деревья другим разом обходил. Стороной. У вас на Москве — своя власть, у нас — своя. А власть — она уважения требует. Если б не Михеич…

Смотри.

— Буду стараться, — хмыкнул я.

— Во-во. Старайся, старатель.

Капитан Назаренко сидел в кабинете, глядя в одну точку. Ему было беспокойно. И вовсе не из-за отморозков. Этот московский парниша… Все было по станице тихо и гладко, так нет… Ему вспомнился сентябрь: служивые тогда подкатывали, и из управления, и фээсбэшники… И братва интересовалась — не случалось ли чего… А тут как раз — тишь да гладь была. И отдыхающих наплыв. А ведь они искали кого-то… Михеич тогда обмолвился как-то при встрече: племяш приехал… Ну племяш и племяш… Может, этого и искали, с «гайкой»?.. Как ни шути, а двоих «бакланов» он «на раз» разложил… И Михеичу он такой же племянник, как он, Семен Назаренко, Тарасу Бульбе…

Капитан Назаренко думал. Не, ни в управу, ни «смежникам» он звонить не будет… А вот атаману — надо. У атамана сейчас большие связи в крае… Да и сам он в крайуправлении двадцать с гаком годков в кадрах сидел… А ему, Семену, надоело ходить сивым мерином с кучкой звездочек на погонах… Пора бы и дырочку крутить… Вполне могут, за выслугу. Э-эх, служба… Да и, если по совести, от москаля этого чего хорошего можно ждать? И у себя беспорядок развели, и по всей стране так. А почему? А потому как люди несамостоятельные там, и в кого ни ткни — тот полковник, тот генерал, а еще и молоко на губах…

Вот и распоясались все у них… А время неспокойное.

У себя, в Раздольной, дело другое. Здесь он, Семен Назаренко, и власть, и закон. А от того московского могут быть только неприятности. Это он как-то сразу почуял. Вот и пусть они промеж себя и решают… Михеич, он дед сердобольный, а ему, Семену Назаренко, об станице меркувать треба…

Набрал номер указательным пальцем:

— Веруня… Это Назаренко… А вот и жаль, что узнала — выходит, богатым мне уже не быть… Слушай, Вер, ты вроде к старику, к Михеичу, ходила в сентябре — помнишь, я тебя встретил… С сумкой медицинской… Ну да… Не старик?.. Племянник?.. Простуда?.. Вер, ты доктор, а не я… Как это — нервное?.. Бывает, говоришь? Нет, с этим у меня пока… ха-ха… А чего? Лечь к тебе на обследование? Эге-ге… Знаешь анекдот про постового? Стоит старшина на посту. Подходит к нему гражданский… «Стоишь?» — спрашивает. «Стою», — отвечает. «И ночью стоял?» — «И ночью стоял». — «И весь день стоять будешь?» — «Прикажут — так буду». — «Хм… Хороший бы из тебя… получился…» Смекаешь, Веруня?.. Я — старый? Э-э-э… Ну так и заеду… Не отнекиваюсь… А вот на спор! Вот так и договоримся… Не-е-ет, языком ты работать будешь… А щас — демократия… Не, Оксанке моей это ни к чему… Да, Верунь… А кем тебе тот больной показался?.. Интеллигентный, говоришь?.. В бреду — ни слова матом?..