– Хорошо, – сказал он. – Давид убил Голиафа[139] камнем из пращи, посмотрим, убьет ли Голиаф Давида из арбалета.

– Подождите, государь, черт бы вас побрал! – вскричал Каверлэ. – Не успели вы явиться сюда, а уже во всем мне мешаете. И что скажет господин коннетабль, если я позволю убить его друга?

И он поднял вверх арбалет в то мгновенье, когда дон Педро спустил курок. Стрела полетела в воздух.

– При чем тут коннетабль? – топнув ногой, воскликнул король. – Из страха перед ним не стоило портить мой выстрел. Ставь западню, охотник, и поймай этого вепря, таким образом, охоте сразу придет конец, и лишь на этом условии я тебя прощу.

– Вам легко говорить! Взять коннетабля! Ну и ну! Сами попробуйте взять его! Черт побери, какие же болтуны эти испанцы! – заметил он.

– Полегче, господин Каверлэ!

– Я правду говорю, разрази меня гром! Взять коннетабля! Я, государь, человек нелюбопытный, но, даю слово капитана, охотно поглядел бы, как вы будете брать эту добычу.

– Но покамест нам досталась вот эта, – сказал дон Педро, показывая на Аженора, которого схватили и вели назад.

В тот момент, когда Молеон послал лошадь в галоп, один из наемников серпом перебил ей колени, и она пала, придавив всадника.

До тех пор, пока Аисса думала, что ее возлюбленный не участвует в борьбе и ему не грозит опасность, она не сказала ни одного слова и даже не пошевелилась. Могло показаться, что, сколь бы важными ни были интересы, спор о которых происходил рядом с ней, они нисколько ее не занимали; но когда безоружный, окруженный врагами Молеон подошел поближе, шторы носилок раздвинулись и появилось лицо девушки; оно было белее длинной белоснежной шерстяной накидки, в которую закутываются женщины Востока.

Аженор вскрикнул. Аисса выпрыгнула из носилок и бросилась к нему.

– Стойте! – закричал Мотриль, нахмурившись.

– Что все это значит? – спросил король.

– Это объяснение мне ни к чему, – пробормотал Каверлэ. Энрике де Трастамаре бросил на Аженора мрачный и подозрительный взгляд, который тот прекрасно понял.

– Вы можете объясниться со мной, – обратился он к Аиссе, – говорите скорее и громче, сеньора, потому что с той минуты, как мы стали вашими пленниками, до минуты нашей смерти, терять время нельзя даже пылко влюбленным.

– Нашими пленниками! – удивилась Аисса. – О, милостивый государь, все совсем наоборот, я не этого хотела.

Каверлэ чувствовал, что попал в весьма щекотливое положение; этот железный человек почти дрожал от страха перед тем обвинением, которое могли выдвинуть против него молодые люди, оказавшиеся в его руках.

– А мое письмо? – спросила Аисса молодого человека. – Разве ты не получил мое письмо?

– Какое письмо? – переспросил Аженор.

– Хватит! Довольно! – вмешался Мотриль; это объяснение явно не входило в его планы. – Капитан, король приказывает вам отвести графа Энрике де Трастамаре в палатку короля дона Педро, а этого молодого человека ко мне.

– Каверлэ, ты подлец! – взревел Аженор, пытаясь вырваться из тяжелых железных лап, которые держали его.

– Я предлагал тебе бежать, ты не захотел или захотел, но слишком поздно, что то же самое, – ответил капитан. – Право же, это твоя ошибка! Тебе ли жаловаться, ты ведь будешь жить у нее.

– Надо спешить, господа, – сказал дон Педро, – и пусть сегодня ночью соберется совет, чтобы судить этого ублюдка, который именует себя моим братом, мятежника, который утверждает, будто он мой суверен. Каверлэ, он предложил тебе два города, но я щедрее и жалую тебе провинцию. Мотриль, вызовите моих людей, через час мы должны быть в безопасности, где-нибудь в надежном замке.

Мотриль поклонился и вышел, но, не отойдя от палатки и десяти шагов, стремглав примчался назад, подавая рукой знак, который у всех народов означает просьбу помолчать.

– Что еще стряслось? – спросил Каверлэ с плохо скрываемой тревогой.

– Говори, добрый Мотриль, – велел дон Педро.

– Послушайте, – сказал мавр.

Казалось, все присутствующие обратились в слух, и на короткое время палатка английского командира превратилась в какую-то галерею скульптур.

– Слышите? – снова спросил мавр, все ниже склоняясь к земле.

Можно было в самом деле расслышать некое подобие раскатов грома или приближение группы мчащихся галопом всадников.

– За Богоматерь Гекленскую! – раздался внезапно суровый и громкий голос.

– Ага, вот и коннетабль, – прошептал Каверлэ, узнавший боевой клич сурового бретонца.

– Ага, вот и коннетабль, – нахмурившись, повторил дон Педро, который знал об этом грозном кличе, но слышал его впервые.

Пленники переглянулись, и на их устах промелькнула улыбка надежды.

Мотриль подошел к дочери, которую обнял и еще крепче прижал к себе.

– Государь, – сказал Каверлэ тем насмешливым тоном, которого он не оставлял даже в минуты опасности, – по-моему, вы хотели взять вепря; он явился сам, чтобы избавить вас от хлопот.

Дон Педро подал знак своим воинам, которые встали у него за спиной. Каверлэ, решивший держать нейтральную позицию в отношении и своего бывшего боевого товарища, и своего нового командующего, отошел в сторону.

Еще один ряд стражников утроил железное кольцо, окружавшее Энрике де Трастамаре и Молеона.

– Что с тобой, Каверлэ? – спросил дон Педро.

– Я, сир, уступаю место вам, моему королю и моему главнокомандующему, – ответил капитан.

– Хорошо, – ответил дон Педро, – значит, все должны исполнять мои приказы.

Стук копыт умолк; послышалось легкое позвякиванье железа, и на землю с грохотом спрыгнул человек в тяжелых доспехах.

Через несколько секунд в палатку вошел Бертран Дюгеклен.

За коннетаблем, хитро поглядывая по сторонам и слегка улыбаясь, вошел честный Мюзарон, покрытый пылью с ног до головы.

Казалось, он появился здесь, чтобы объяснить присутствующим столь молниеносный приезд коннетабля.

Войдя, Бертран поднял забрало и окинул взглядом все общество.

Заметив дона Педро, он слегка поклонился; увидев Энрике де Трастамаре – отвесил почтительный поклон; подойдя к Каверлэ – пожал ему руку.

– Здравствуйте, сир капитан, – спокойно сказал Дюгеклен, – значит, нам досталась добрая добыча. О, мессир де Молеон, прошу прощения, я вас не сразу увидел.

Эти слова, которые свидетельствовали о его явном незнании положения, повергли в изумление почти всех.

Но Бертран, нисколько не обращая внимания на это почти торжественное молчание, продолжал:

– Кстати, капитан Каверлэ, я надеюсь, что к пленнику отнесутся с тем почтением, что приличествует его положению, а главное, его горю.

Энрике хотел было ответить, но дон Педро заговорил раньше:

– Да, сеньор коннетабль, не беспокойтесь, мы отнеслись к пленнику со всем уважением, которого требует обычай.

– Вы отнеслись? – спросил Бертран, изобразив на лице изумление, которое составило бы честь самому искусному комедианту. – Как это, вы отнеслись? Почему вы так говорите, ваша светлость, объясните, пожалуйста.

– Нуда, мессир коннетабль, я повторяю, что мы отнеслись как положено, – с улыбкой ответил дон Педро.

Бертран посмотрел на Каверлэ, который, опустив стальное забрало, был невозмутимо спокоен.

– Я не понимаю, – сказал Дюгеклен.

– Дорогой коннетабль, – начал Энрике, с трудом поднявшись, так как он был избит и помят солдатами; в схватке куча воинов в доспехах едва не задушила его своими железными ручищами. – Дорогой коннетабль, убийца дона Фадрике прав, теперь он наш господин, а мы из-за предательства оказались в плену.

– Что?! – спросил Бертран, обернувшись и бросив такой злобный взгляд, что многие побледнели.

– Вы говорите из-за предательства, так кто же предатель?

– Сеньор коннетабль, – ответил Каверлэ, выступая вперед, – по-моему, слово «предательство» здесь не годится, вернее было бы говорить о преданности.