Мы вышли из кабинета Линсейда, и Алисия повела меня осматривать клинику. Когда мы были в середине коридора – длинного прохода с низкими потолками и десятком одинаковых серых дверей, – одна из дверей с силой распахнулась и прямо к нам кинулась голая и абсолютно безумная с виду женщина. Честно говоря, более голой женщины я прежде не видел: тощая, ребра и сухожилия проступают под бледной кожей, бритая голова, тело, начисто лишенное волос. Вела она себя буйно и даже угрожающе, но глаза ее не выражали ничего, кроме пустоты. Голая женщина таращилась на нас с Алисией, и хотя выглядела она вполне зловеще, я не вполне был уверен, что она вообще нас видит. У меня возникло чувство, что в ее представлении мы запросто могли быть жуткой галлюцинацией.

– Спокойно, спокойно, – сказала Алисия.

Я не понял, к кому она обращается – ко мне, к безумной пациентке или к себе, но слова ее пропали втуне. Никто из нас даже отдаленно не был спокоен. Алисия тихо назвала голую женщину по имени – Черити, несколько раз ласково повторила имя, надеясь утихомирить ее, но даже такому профану, как я, было очевидно, что все это впустую. Черити и не собиралась успокаиваться. Напротив, она все более возбуждалась. Черити подпрыгивала на месте, беспорядочно и как-то причудливо размахивая руками.

– Кто это? – спросила она, ткнув в меня. – Новый знахарь?

– Это Грегори, – сказала Алисия. – Он будет здесь работать. Вы будете часто с ним встречаться.

Я решил, что сейчас не время возражать и говорить, что не собираюсь здесь работать. Солидарность с Алисией важнее. А еще я решил, что не время озвучивать и другую мысль, посетившую меня в тот момент: какое бы лечение ни требовалось Черити и в чем бы ни заключался ее душевный недуг, вряд ли его сможет излечить преподаватель литературной композиции. Какое-то время Черити взирала на нас с безучастной враждебностью, а потом вдруг проворно и стремительно рванулась к Алисии.

Дальнейшее было путаной и скоротечной импровизацией моего инстинкта. Когда Черити прыгнула к Алисии, я прыгнул к Черити и, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, оказался проворнее. Я обхватил Черити за шею – как делают регбисты во время схватки. Мы рухнули на твердый холодный пол, хотя думаю, для голой Черити он оказался холоднее и тверже, чем для меня, и довольно долго – неприлично долго – возились. Мои руки хватали запретные части тела, но я и не думал останавливаться. Черити была противником неистовым и скользким, но и у меня имелись свои аргументы – я был больше и сильнее, так что смог протянуть до гулких шагов спешащих на подмогу санитаров. Они высвободили Черити из моей хватки, подняли ее и отнесли обратно в комнату, словно она была громоздкой складной мебелью, вроде шезлонга или гладильной доски. Серая дверь закрылась за ними с вкрадчивой мягкостью. Я ожидал услышать крики и шум борьбы, но из-за двери не донеслось ни звука.

– Вам не следовало тревожиться, – сказала Алисия. – Она всего лишь плясала.

– Плясала?

– Да. Пляска имеет для Черити религиозное значение. Иногда танец бывает несколько откровенным, но всегда абсолютно безобидным.

Конечно, Алисия знала о состоянии Черити много больше, чем я, но ее слова показались мне сомнительными. По-моему, “пляска” Черити выглядела весьма угрожающей и не особо религиозной.

– Видели бы вы ее в одежде. Она хиппи в душе.

– Да?

– Ну, если не считать волос.

Я был потрясен. Борьба с голой безумицей, пусть даже с голой безумицей-хиппи, не входила в список развлечений, на которые я рассчитывал в Брайтоне. Происшествие было из ряда вон, но столь стремительным и скоротечным, что я почти верил, будто оно мне пригрезилось. Неожиданно я заметил, что у меня дрожат руки.

– Вам нужно сесть, – сказала Алисия. – Давайте я покажу вам, где вы будете жить, если примете наше предложение.

Я был благодарен за то, что она сказала “если”, а не “когда”, но осматривать будущее жилье мне почему-то не захотелось. Я знал, что начну завидовать. Как бы ни были скромны здешние апартаменты, они наверняка лучше моей жалкой лондонской каморки. Какой смысл себя терзать? И все же я не нашел в себе сил отказать Алисии. И мы пошли.

– Чем именно страдают ваши пациенты? – спросил я.

– Они в сумасшедшем доме. В этом преимущественно и заключается их болезнь.

– Но что у них? Шизофрения, маниакально-депрессивный психоз или?..

Честно говоря, на этом я почти исчерпал список известных мне психических заболеваний.

– Все это лишь слова, Грегори, – сказала Алисия. – “Шизофрения”, “маниакально-депрессивный психоз” или “паранойя” – всего лишь ярлыки, узкие, ограничивающие термины для явлений, которых мы по-настоящему не понимаем. Называя их, мы делаем вид, будто столь же всемогущи, как Адам в Эдеме. То, что мы сейчас называем шизофренией, еще недавно называлось ранним слабоумием. А еще раньше вы могли бы назвать ее одержимостью бесами. Возможно, когда-нибудь мы назовем ее синдромом Линсейда или, кто знает, болезнью Грегори Коллинза.

Мне стало любопытно, каково человеку, именем которого названо заболевание. Неужели есть люди, которые хотели бы дать свое имя недугу? И называют ли болезнь по имени врача или же того несчастного, который ею страдает? Или в ход идет имя умника, который ее “открыл”? Кто были эти люди? Кем был Туретт? Кем был Даун? И как звали собаку Павлова?

– Скажем так, Грегори, – продолжала Алисия, – вот если бы вы были больным и поступили сюда с обострением, вы бы хотели, чтобы я сказала: “Ах да, я знаю, что у вас! Перед нами случай пляски Святого Витта, болезни Маркиафавы – Биньями или синдром Стала – Ричардсона – Ольшевского”? Или вы бы предпочли, чтобы мы просто вам помогли?

– А разве одно обязательно исключает другое?

– Вам еще много предстоит узнать, Грегори. А мне приятно будет учить вас.

Мы вышли из клиники. Жилище писателя находилось, судя по всему, вне главного здания. Теперь я видел, что клиника занимает весьма обширную территорию. После заброшенных цветочных клумб начинался большой заросший участок, который тянулся до самой внешней стены. Кроме того, я увидел несколько строений: надворные постройки, растрескавшийся и неухоженный теннисный корт, высохший фонтан, в центре которого высилась щербатая бетонная русалка.

Мы миновали русалку, и за гигантским кустом рододендрона обнаружился самый аккуратный, самый необычный, самый приятный домик, какой мне только доводилось видеть. Он был построен в том же стиле, что и главное здание, но здесь все достоинства проявлялись в чистом, концентрированном виде. В этот домик нельзя было не влюбиться.

– Вот ваше жилище, – сказала Алисия. – Мы всегда называли его хижиной писателя. Недоставало только писателя.

Алисия отперла дверь, и мы вошли. Внутри отдавало затхлостью, словно от заплесневелых фруктов. Старая ротанговая мебель была не в лучшем состоянии, желтые обои пузырились, лампочка под самым потолком едва светила, но в комнате чувствовалось несомненное очарование. Тут имелся письменный стол, куда можно было поставить пишущую машинку, стул, потертый ковер, пузатая печка. В единственной комнате стоял и диван-кровать: ни спальни, ни кухни, ни ванной. Алисия объяснила, что принимать душ мне, как и всем остальным, придется в главном здании, но это не показалось мне серьезным неудобством. В колледже я жил в похожих условиях. Вряд ли кто-то решился бы назвать это жилище роскошным, но для меня скромный домик был настоящим дворцом. Я сел на диван-кровать, осмотрелся и, разумеется, тут же подвергся искушению.

В то время я еще не читал “Поэтику пространства” Гастона Башляра[18]. А если бы читал, то знал бы, что он называл жизнь в хижине “стержнем проживания”, и, возможно, это знание помогло бы мне понять, почему меня привлекло это место. А так у меня просто возникло чувство, что я легко могу быть здесь счастливым. Приятное место в приятном городе, а то, что оно расположено на территории сумасшедшего дома, – лишь мелкий недостаток. Меня тянуло к этому месту еще и потому, что рядом будет Алисия, и, кто знает, вдруг она и дальше станет вести себя со мной так же мило, как и сейчас. Алисия сидела рядом на раскладном диване и нежно массировала мне шею. Она объяснила, что это поможет снять напряжение. Я был бы рад, если бы напряжение продлилось дольше.