Им это не понравилось, никому не понравилось: ни пациентам, ни Алисии, ни Линсейду, но что они могли поделать? Они отпускали меня либо на день, либо навсегда. С чрезмерной, на мой взгляд, торжественностью и серьезностью Линсейд воспользовался своим электронным ключом, чтобы выпустить меня из клиники. Высокие металлические ворота разъехались, я вышел наружу, и ворота закрылись. Я был снаружи и, в каком-то смысле, свободен – в том числе свободен вернуться, что я и намеревался сделать, как только завершу в городе одно небольшое дело.

Клиника находилась в шести-семи милях от Брайтона, поэтому не было речи о том, чтобы добраться до города пешком, а если по местной дороге и ходил автобус, то никаких признаков остановки я не обнаружил. Поэтому я поймал попутку, и это оказалось гораздо проще, чем я предполагал. Лично я не стал бы подвозить такого, как я. Кто станет подбирать человека, голосующего у ворот психушки? Ответ: добродушный, пожилой, насквозь прокуренный водопроводчик в большом белом фургоне, забитом громыхающими трубами, баками и котлами. Он не задавал вопросов, не пытался завязать разговор и высадил меня в центре города.

Я не сразу отправился по своему делу. Сначала побродил по улицам, как обычный турист, попавший в Брайтон. Спустился к морю, прошелся по Брайтонским Рядам[33], заглядывая в витрины антикварных магазинов. Потом вышел на причал и почти на все свои немногие гроши купил рыбы с жареной картошкой, затем в темном пабе с оглушительной музыкой залил жирную пищу пинтой горького пива. Кто-то то и дело ставил “Я не влюблен”[34], которая уже тогда начала устаревать, но на меня песня оказала терапевтическое воздействие. Я всегда терпеть не мог, когда в фильме или в книге слишком стараются отразить время, так что абсолютно все соответствует эпохе: автомобили, одежда, музыка, дома, мебель только и исключительно из семидесятых годов. На самом деле в семидесятые многие еще ездили на машинах шестидесятых, сидели на мебели пятидесятых, жили в домах сороковых. Разумеется, одежда и музыка более сиюминутны, но ведь не все следовали советам “Вог” и “Мелоди Мейкер” и тотчас бросались перенимать моду текущей недели. Новые веяния незаметно входили в жизнь, не вытесняя прежнее сразу и полностью; скорее они полупрозрачным налетом, слой за слоем, медленно скрывали прошлое.

Я наслаждался прогулкой по Брайтону, но без особой уверенности, что наслаждаюсь так, как следует, – меня не покидало чувство, что в какой-то мере я заставляю себя наслаждаться. Поэтому я решил заняться тем, ради чего, собственно, приехал в город. Я отправился в книжный магазин Рут Харрис. Найти его оказалось труднее, чем я думал, но в конце концов магазин отыскался, и я проник внутрь. Он был так же забит книгами и свободен от людей, как и в день моего выступления. Рут Харрис встретила меня на удивление тепло. Я сомневался, что она меня помнит, но тем не менее она помнила, к счастью забыв только – или переиначив в памяти – кое-какие эпизоды моего литературного дебюта, и я охотно обратил это обстоятельство себе на пользу.

– А вечерок тогда получился очень приятный, – сказала Рут. – Аудитория небольшая, но такая восторженная, такая тонкая.

Она приготовила чай, мы разговорились, и я пустил в ход свое обаяние. Объяснил, зачем я вернулся в Брайтон, что я в каком-то смысле живу здесь теперь, в общих чертах рассказал, чем занимаюсь в клинике Линсейда, и Рут явно нашла абсурдным преподавание литературной композиции в сумасшедшем доме. Новость ее потрясла. Возможно, ей понравилось, что я не из тех эгоистичных писак, что трудятся исключительно ради удовлетворения собственного тщеславия. Я же своим талантом творил добро, помогая тем, кому меньше повезло в жизни. Такое отношение весьма ободряло.

Я поинтересовался, что Рут прочла хорошего за последнее время, но она сказала, что у нее нет времени на книги, ведь в книжном магазине работы невпроворот. Тогда я спросил, как идут дела, и Рут ответила, что чудесно, но мне было ясно, что она кривит душой да и вряд ли рассчитывает, будто я ей поверю. Одного взгляда было достаточно: дела в магазине идут отнюдь не чудесно.

Я сказал, что некогда тоже торговал книгами, хотя, помня о ее нелюбви к первым изданиям, не стал уточнять, чем именно. Рут впечатлило, что я работал в Лондоне, и я оглядел магазин оценивающим взглядом профессионала, каковым я в определенном смысле и являлся. Наверное, никому не нравится, когда ему дают советы и учат, как вести дела, поэтому я мягко сказал:

– Знаете, ваш магазин, возможно, слишком хорош.

– Ну да? – усомнилась Рут, не поддавшись, как я рассчитывал, на лесть.

– Да, – подтвердил я. – У вас здесь замечательное собрание, очень качественное, но я вот что думаю: не слишком ли здесь много хороших книг?

– Разве хороших книг может быть слишком много? – спросила она.

– Поверьте, Рут, может. Иногда в книжном магазине так много хороших книг, что за деревьями не видно леса.

С таким же успехом я мог бы сказать, что в ином книжном магазине столько чуши собачьей, что невозможно дверь открыть, пройти к стеллажу или повернуться, не опрокинув при этом стопку этой чуши, но я ее пощадил.

– Так что мне делать? – спросила Рут. – Сжечь часть?

Я неискренне рассмеялся:

– Нет-нет, есть иные возможности.

– Например?

Я сделал глубокий вдох, понадеявшись, что мое обаяние включено на полные обороты, и сказал, что библиотека в клинике страдает от недостатка книг. Я сказал, что помощь клинике – акт величайшего милосердия, но в нашем случае милосердие имеет и оборотную сторону: когда часть книг сменится, люди увидят, что торговля идет бойко, и потянутся сюда. А под конец добавил, что буду благодарен ей до гроба, хотя в душе сомневался, хочется ли мне этого.

– Что ж, – вздохнула Рут, – возможно, вы и правы: многие книги действительно недоступны для посетителей.

– К тому же книги людям обычно нужны лишь на время, – подхватил я. – А когда в магазине появится свободное место, можно будет принести их обратно.

У меня было чувство, что на это потребуются годы. Я знал, что прошу слишком многого, но искренне верил в то, что говорил. Ведь Рут Харрис ничего не теряла, и я вовсе не требовал от нее отдать самые лучшие книги. Вообще-то я сомневался, найдутся ли у нее такие.

Рут внимательно осмотрела меня. Казалось, она совсем не прочь услужить мне, но раздумывает, что бы потребовать взамен.

– Ну хорошо, – сказала она наконец. – Если вы готовы убить полдня на сортировку книг, тогда, пожалуй, я соглашусь. Вы, молодой человек, очень хорошо умеете убеждать.

– А еще мне нужно, чтобы вы довезли меня и книги до клиники, – сказал я.

– Ну у вас и аппетиты, дорогой мальчик.

Вряд ли где-то еще, кроме пьес Ноэля Кауарда[35], я слышал, чтобы кто-нибудь пользовался выражением “дорогой мальчик”. Меня позабавило, что меня считают дорогим и мальчиком; правда, в глазах Рут Харрис выглядеть слишком дорогим и слишком мальчиком чревато. Конечно, я использовал Рут, но использовал мягко и ради доброго дела, и когда она похлопала меня по заду, я не отреагировал, понимая, что мне грех жаловаться.

К концу дня мы собрали достаточно коробок с потрепанными нелюбимыми книгами, чтобы забить багажник “вольво”. Этого количества, конечно же, ни в коей мере не хватало, чтобы заполнить библиотечные полки, и его едва хватило, чтобы пробить крошечную брешь в хаосе магазина, однако начало было положено.

В идеальном мире я бы триумфально вернулся в клинику с тщательно подобранными томами античной и современной классики, справочников, энциклопедий, атласов, словарей, поэтических сборников, популярных изложений истории и философии, а также парой поваренных книг для Кока; ну и с толикой развлекательного чтива, чтобы коротать долгие вечера.