И он был закрыт. Я даже не успел упомянуть про оргии, но, возможно, и к лучшему. Если Алисия так разозлилась из-за личных дел, то как бы разъярилась, если бы речь зашла о сексе? И все же, когда наступил вечер пятницы, произошло предсказуемое, хотя, быть может, странное, но уж точно радостное событие: Алисия пришла в хижину, как и неделю назад. И во многих смыслах это стало повторением пройденного. То, что люди беспечно называют “физиологией”, было просто безукоризненным. Все эти прикосновения, поцелуи, проникновения происходили словно сами собой, и даже оргазмы (может, и не совсем одновременные, но близкие к тому – очень даже неплохо для начинающих) происходили сами собой. Проблемы мои были опять связаны с другим – с вербальной стороной дела.
У меня было такое чувство, будто я участвую не в сексуальной, но в словесной игре, правила которой Алисия знает гораздо лучше. И в эту игру она играет уже много лет, она ее придумала; мне же лишь предложила поучаствовать, но допускать к своду правил не спешит. Поэтому мне приходилось учиться по ходу дела. Я пытался следовать духу игры, но неизбежно нарушал какие-то мелкие правила, допускал ляпы, говорил что-то не то.
Поток непристойностей не иссякал в основном благодаря Алисии, а я вступал, когда считал уместным, повторял ее слова и изъявления чувств. Например, она говорила что-нибудь вроде: “Раскрой мне пизду своим жарким елдаком”, а я подхватывал: “Да, я раскрою твою пизду своим жарким елдаком”, и подобная тактика пусть и не свидетельствовала о моей необузданной фантазии, зато прекрасно срабатывала.
Но наступил момент, точнее, промежуток времени из нескольких минут, когда Алисия помалкивала. Перед тем как замолчать, она выдала: “А теперь вставь этот жирный кусок мяса мне в рот, чтобы я могла помять языком кожу и распробовать сперму”; так я и сделал, и она занялась чем хотела, но это означало, что мне нужно срочно придумать какие-то слова, не рассчитывая на помощь Алисии. Поэтому я сказал что-то вроде: “Вот так, проглоти-ка этого склизкого монстра, грязная шлюха” – и угодил пальцем в небо.
Алисия освободила рот, отстранилась и сказала:
– Я с удовольствием глотаю склизкого монстра. И я с удовольствием веду себя, как грязная шлюха, но я не желаю, чтобы меня называли грязной шлюхой. Ясно?
– Ну ладно, – согласился я.
Я прекрасно понимал, почему женщина не хочет, чтобы ее называли грязной шлюхой, хотя, если учесть, как Алисия обзывала меня, такая щепетильность представлялась мне излишней. Я наивно полагал, что в нашем занятии нет места учтивости и реверансам. Можете считать меня идиотом. Этот эпизод показал мне, сколь многому еще предстоит научиться.
Но мы все же доиграли, довели игру до логического конца, и затем, когда лежали рядом, я так расслабился, что снова ляпнул не то. Я спросил – возможно, в не самых романтичных выражениях:
– Больным разрешено заниматься сексом?
И тут же почувствовал, как напряглось ее тело.
– А что такое? – холодно отозвалась Алисия. – С кем из них ты хотел бы заняться сексом?
– Ни с кем. Я не это имел в виду. Я хочу заниматься сексом только с тобой.
– Не с этой хиппи Черити?
– Мне трудно представить Черити в образе лохматой хиппи, но я точно знаю, что не хочу заниматься с ней сексом.
– Тогда, может, с Ситой? – предположила Алисия.
– Я даже точно не знаю, кто из них Сита.
– Индианка, которая никогда не разговаривает, – раздраженно ответила она. – Или, может, с Максом? Возможно, твои вкусы лежат в этой области.
– Не говори гадостей, – обиделся я.
Последние слова я произнес шутки ради, чтобы немного разрядить обстановку, но, похоже, шутка не сработала. Странно, но Алисия вполне всерьез рассердилась. У меня хватило ума не говорить ей, что я считаю эти предположения нелепыми, но ее поведение действительно казалось мне непостижимым, и я призадумался, не заслуживает ли доверия рассказ Чарльза Мэннинга.
– Тогда с какой стати такие вопросы? – осведомилась Алисия.
– Чарльз Мэннинг как-то упомянул про оргии, только и всего, – ответил я.
– И тебе стало завидно, так? Ты хотел бы поучаствовать? Ты почувствовал, что упускаешь что-то?
– Нет, у меня нет чувства, будто я что-то упускаю.
– Это хорошо. Потому что ты не упускаешь ничего. Поверь мне.
Ее слова прозвучали многозначительно и напыщенно, но я не понял, что она имеет в виду. А понял я другое: Алисия так и не ответила на вопрос, разрешен ли больным секс. Рассердиться, чтобы ускользнуть от ответа – прием грубый, но крайне эффективный. У меня пропала охота спрашивать о чем-то еще.
Наутро, как и неделю назад, рядом ее не оказалось. Была суббота, и вновь я проснулся в несусветную рань от стука в дверь. Открыл и вновь увидел очередь из десяти пациентов. И вновь состоялась церемония передачи недельных трудов, и вновь я остался наедине с тысячью страниц машинописного текста.
Как и в прошлый раз, все выходные меня доводили до отчаяния горы дурных, очень дурных произведений. Снова бессмысленные анаграммы: “героин” и “регион”, “битва родней” и “бредит война”. Снова детские воспоминания; квазирелигиозная галиматья; еще один отчет о другом (но точно таком же) футбольном матче; еще один список фактов, которые автор считал любопытными: что у москита сорок семь зубов, что у 90 процентов американских подростков есть прыщи, что 4 июля 1776 года Георг III написал у себя в дневнике: “Сегодня не произошло ничего, достойного внимания”. Еще одна околесица о том, что мир похож на улей; еще одна “исповедь” – на сей раз автор утверждал, что задушил страдающую раком бабушку, чтобы положить конец ее мучениям. Гадкое и натуралистичное описание жизни в женской тюрьме, где надзиратели – мужчины, которые убивают заключенных, использовав их перед смертью для порнографических и сексуальных целей. Подозревал ли я в авторстве Андерса? Ну да, именно его я и подозревал. Я также подозревал, что дотошное описание, как женщина бреет ноги, подмышки, пах, голову, предплечья, брови, пальцы ног и так далее, принадлежит Черити. А еще я считал весьма вероятным, что вполне литературный, пусть и бессмысленный пересказ книги Конрада “Сердце тьмы” написан Байроном. Разумеется, я понимал, что могу ошибаться. Все эти предположения были, несомненно, поспешными и могли вводить в заблуждение, но меня это больше не волновало. С меня было довольно.
На этот раз я читал гораздо менее внимательно. Какая разница? Что мне полагается извлечь из этого словесного потока? Что мне полагается найти в этих текстах? Я поймал себя на том, что смотрю в окно. Я поймал себя на том, что мысли мои блуждают где-то далеко. Я поймал себя на том, что думаю об Алисии, о своем будущем, о работе в магазине, которую бросил, о родителях, ни о чем. Порой я сознавал, что минут десять пялюсь на одну страницу и ничего не понимаю, и меня это не волновало. Я уже принял решение. Я ухожу.
В воскресенье вечером в хижину зашел Линсейд и спросил, как идут дела, – но не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы сообщить мне очевидное: завтра утром мой отчет должен лежать у него на столе, а вскоре после этого я “предстану” перед пациентами. Я сказал, что все будет в порядке.
На следующее утро в девять часов я доставил отчет в кабинет Линсейда. Отчет опять состоял из одной страницы. Точнее, он состоял из одного предложения в три слова: “Эти люди – сумасшедшие”.
Прежде чем написать это предложение, я немало потрудился. Я перебрал всевозможные синонимы и эвфемизмы. Я испробовал всевозможные прилагательные и определения. Я подумывал о том, чтобы украсить отчет отборными и эффектными непристойностями, но в конце концов пришел к выводу, что самое простое решение – самое лучшее. Линсейд смотрел на эту единственную фразу несколько дольше, чем на исписанную страницу, которую я вручил ему неделю назад. После чего сказал:
– Я должен подумать.
Меня это вполне устраивало, поскольку мне было плевать, что он – или кто-то еще – думает.
Я отправился в лекционный зал, где пациенты уже расселись кружком. На этот раз у дверей торчали санитары – наверное, предвидя новые беспорядки, – да и Алисия маячила у дальней стены. Кто она? Мой ангел-хранитель, который хочет избавить меня от неприятностей, или соглядатай Линсейда? И вновь мне было наплевать. Я занял единственный свободный стул, пристроил на коленях гору рукописей и оглядел лица больных: вспыльчивые, безучастные, сердитые, враждебные, – быть может, в них крылась истина. Я точно не знал, что мне сказать, но в сути не сомневался, и едва открыл рот, как слова полились сами, – и звучали они на редкость четко и продуманно.
