Примерно через сутки после литературного вечера, когда я, сидя у себя в хижине, размышлял о Николе с Грегори и покорно ожидал удара судьбы, снаружи донесся непонятный шум. Я выглянул и увидел, что санитары дерутся с каким-то человеком, который пытается перелезть через ворота на территорию клиники. Происходящее живо напомнило мое собственное бесславное появление в клинике. Неужели нашелся еще один безумец, добровольно рвущийся в дурдом? Может, это неугомонный абориген, замысливший недоброе?

Санитары стащили пришельца на землю и принялись пинать. Тяжелые башмаки методично втыкались в тело жертвы. Человек свернулся калачиком, пытаясь хоть как-то защититься, но санитары не думали сдаваться. Они перевернули человека на спину, чтобы сподручнее было колошматить по самым болезненным местам, и тут я увидел его лицо. Это был Грегори Коллинз.

Я выскочил из хижины и заорал санитарам, чтобы они угомонились. Те, к моему удивлению, подчинились, но Грегори уже не шевелился. Он лежал на спине, ноги сведены, руки раскинуты. Я порадовался, что Черити его сейчас не видит.

– Вы что, спятили? – закричал я на санитаров. – Вы могли его убить.

– Мы бы его не убили, – обиженно сказал один, отвергая обвинение в непрофессионализме. – Мы свое дело знаем.

Наверное, так оно и было. Грегори пошевелился. Через несколько мгновений он уже вовсю корчился и стонал, страдания его явно были ужасны, но одновременно доказывали, что Грегори все еще принадлежит миру живых. Только тут я заметил, что на нем визитка и серый шелковый жилет – свадебный костюм.

– Господи, Боб, что случилось? – спросил я, очень довольный тем, что даже в таком растрепанном состоянии не забыл его вымышленное имя.

Грегори приподнялся на локтях, словно демонстрируя, что на ногах вряд ли удержится.

– Все было зря. Кинула у алтаря.

Он рассмеялся над тем, что его трагедия свелась к пошлой, незатейливой рифме. Мне стало его жаль, хотя по здравом размышлении происшествие выглядело не столько трагическим, сколько неизбежным; впрочем, наверное, каждая трагедия таит долю неизбежности. Никола осознала ошибку; и лучше поздно (очень, очень поздно), чем никогда.

– Там все собрались, – простонал Грегори. – Друзья и родичи Николы, учителя из моей школы. Мои родичи. Приехали издаля, вырядились все. Я стою как дурак, органист жарит этот задолбавший всех “Иерусалим”[60], и тут появляется ее папаша, один, и вякает мне: кажется, нам лучше побеседовать наедине, дружище. Он так меня и назвал – дружище. Естественно, я знал, что он скажет. Она передумала. Кто станет ее винить?

– Мне очень жаль, Боб, – сказал я.

– Спасибо за участие, Грег, – слабым голосом поблагодарил он.

Наконец Грегори сумел встать, и вид у него сразу сделался совсем не таким трагичным. Взятая напрокат визитка сидела на нем ужасно. Слишком узкие плечи, слишком длинные рукава. Пояс туго обтягивал пузо, а широкие штанины гармошкой спускались на ботинки. В таком наряде Грегори и раньше, наверное, выглядел нелепо, но после взбучки, которую ему учинили санитары, вид у него был совсем уж карикатурный. Волосы стояли дыбом, галстук топорщился где-то под ухом, а старания Грегори держаться отважным стоиком лишь усиливали комический эффект.

Я сказал санитарам, что сам позабочусь о госте, и отвел Грегори к себе в хижину. Меня одновременно и тронуло, и поразило то, что в трудную минуту Грегори пришел ко мне. Если б на его месте у алтаря был я, ни за что бы не побежал к Грегори. А к кому бы я побежал? Без понятия.

Грегори сидел на моем диване и ощупывал себя, проверяя, все ли на месте. Мне действительно было его искренне жаль. Я понимал, что надо рассказать ему про Бентли, про литературный вечер и про близкую катастрофу, но решил, что рассказы подождут. Глядя на Грегори, пребывавшего в столь плачевном состоянии, зная, что Никола бросила его самым унизительным образом, зная, что где-то за стеной притаился Бентли и ждет момента для разящего удара, я вдруг проникся к Грегори удивительной близостью.

– Я не виню Николу, – мрачно сказал он. – Я себя виню.

Если один приходит в церковь, а другой не приходит, то, по-моему, нет сомнений, кого нужно винить. Очень нехарактерное великодушие для Грегори.

– В конце концов, – вздохнул он, – она застала меня в постели с одной из подружек невесты.

– Что?

– Точнее, с двумя подружками.

– Что? Что, Грегори?

– Да это же было неважно. Я лишь хотел реализовать свои непристойные фантазии. Я решил, что этим лучше заниматься, чем об этом писать. Избавиться от мерзких мыслей в ночь перед свадьбой. Но Никола меня заловила. Поэтому я ее не виню.

Я во все глаза смотрел на Грегори, не веря ни единому слову. Абсурдно уже то, что нашелся хотя бы один человек, согласившийся заниматься сексом с Грегори Коллинзом. Но чтобы два человека, да еще подружки невесты, да еще в ночь перед свадьбой – полный вздор. Наверняка он все выдумал. Но если даже эта маловероятная оргия и произошла, как Никола могла его застукать? Так что либо у нее имелась обоснованная и уважительная причина не явиться в церковь, либо Грегори сам туда не явился. Может, именно он струсил и позорно бежал. Я запросто мог представить, что в конце концов Грегори осознал нелепость, неразумность, полную психопатологичность брака с Николой. Вот такой вариант куда реальнее, чем та околесица, которую он несет. Но я не стал ни о чем допытываться. К чему? Грегори придумал себе историю и, на мой взгляд, мог сколько угодно ее придерживаться.

– Ты знаешь Гоголя? – спросил Грегори.

– Писателя? – уточнил я. – “Мертвые души”, “Шинель”, “Ревизор”.

– Очень хорошо, Майкл. А еще он написал “Записки сумасшедшего”.

– Верно, – сказал я.

– И в молодости он написал поэму, которую опубликовал за свой счет, называется она “Ганс Кюхельгартен”. Но после двух ругательных рецензий забрал нераспроданные экземпляры и сжег. Всего было продано три экземпляра, что составляло почти весь тираж. Но он сумел пережить неудачу и много лет спустя создал знаменитые “Мертвые души”. И сразу засел за продолжение, но у него не очень хорошо получалось. Работа над продолжением отняла почти десять лет, а он по-прежнему считал, что выходит чепуха. К тому же он заболел всеми этими психосоматическими хворями, которые постепенно превратились в настоящее заболевание, и в конце концов он понял, что скоро умрет, а его великое продолжение – полная херня, поэтому за десять дней до смерти он с рукописью покончил, сжег всю эту чушь в печи. Что ты об этом думаешь?

– А что я должен думать?

– Ты должен думать, что я продолжатель великой традиции.

– Как скажешь, Грегори.

– Я хочу сюда! – с жаром воскликнул он.

– Что?

– Я хочу жить здесь. Я хочу стать пациентом. Я хочу испытать на себе методику Линсейда. Я хочу писать!

Бог ты мой. Это уж чересчур, совсем чересчур. Причин, по которым я не желал видеть здесь Грегори, хватало, но я не смог собраться с духом, чтобы прямо сказать ему об этом.

– Это будет большой ошибкой, – пробормотал я.

– Нет, нет, нет. Понимаешь, меня ведь преследуют. Кто-то где-то пишет обо мне книгу – не просто о моем прошлом, но и о моем настоящем и о моем будущем, и мне ничего не остается, как выполнять то, что написано в этой книге, проживать исгорию жизни, написанную кем-то другим. Можешь вообразить, каково мне? Ясно, что у меня один выход – остаться здесь, спрятаться, сделать вид, что я – это не я, пока не выясню, где пишется эта книга, а потом я найду автора, заставлю его отдать книгу и сожгу ее. Ясно тебе?

Глаза у него вылезали из орбит, зубы щерились в широченной улыбке, – на мой взгляд, Грегори вполне убедительно изображал психа. И тогда я подумал: “Да пошли они все. Мне-то что? Какая мне разница? Конец ведь совсем рядом, и уже ничего не изменишь”.

– Как скажешь, Грегори.

– Зови меня Бобом.

Я повел его к Линсейду и Алисии, и они отнеслись к его появлению с еще большим равнодушием. Линсейд по-прежнему пребывал в эйфории и мнил себя всемогущим. Еще один трудный случай – нет проблем. Для них Грегори по-прежнему оставался Бобом Бернсом, поэтому я попытался объяснить его состояние тем, что Боб перетрудился, редактируя иллюстрированные издания, и Линсейду это объяснение очень понравилось. Грегори бессвязно бормотал о свадьбе, о сексе втроем с подружками невесты, о книге, которую о нем пишут, и Линсейд с Алисией согласились, что лучшее для него место – психиатрическая клиника.