Смотритель изредка подходил, приносил воды. А поняв, что подобранный парень умирать не скоро соберется, вздохнул:

— Раз не помер, выживешь, стало быть. Когда ел-то последний раз?

Я промолчал, тщетно пытаясь вспомнить.

Старик накрошил немного хлеба в кружку с оставшейся на дне водой.

— Ешь. Много сразу нельзя.

Я съел, и тут же меня вырвало.

— Помрешь, стало быть, — пожал он плечами.

Под вечер он вынес бадью с водой, остриг мне спутанный колтун волос, помог помыться. Под корками оказалось не так и много ран, зато множество синяков всех оттенков от желтого к фиолетовому. Порезы на ребрах уже затянулись, оставив белые шрамы. Я же не человек, на мне все заживает куда лучше, чем даже на собаке.

В дом я вошел, опираясь на старика, но зато на своих ногах. Смотритель уложил меня на постель и напоил жиденькой похлебкой.

— Как зовут-то тебя, мертвяк? — угрюмо спросил он.

— Не помню.

Он кинул острый и очень умный взгляд из-под седых бровей.

— Ну, скажешь, как вспомнишь. А пока буду звать тебя Лостер. Внука моего так звали. Помер он. Сколько тебе лет?

На этот раз лгать не пришлось:

— Не знаю. А какой сейчас год?

— Пять тысяч тридцать второй от спасения мира.

Я ужаснулся. Мне семнадцать! Десять лет кто-то украл у моей памяти!

— Переодеться бы тебе надо, Лостер. Тут кое-какая одежонка имеется, от прежнего паттера осталась. Ветхая, да все лучше, чем твое рванье. Примерь, — смотритель открыл сундук в углу, вытащил штаны и рубаху. А пока я одевался, он подошел к полке с горшками и вытащил тряпичный сверток. Развернул. На тряпице блеснул узорный металл. — Твое, парень?

Я узнал мамино кольцо и жреческий нож с узорчатой рукоятью и узким лезвием, испещренным рунами. Наверняка старик вытащил их из моих лохмотьев. Глупо. Как все глупо!

— Не мое. Подобрал я это, — сказал я. И совсем не лгал.

Кольцо я поднял в святилище с горстки серебристого праха, оставшегося от матери, рассыпавшейся после того, как Ионт ударил ее этим ножом. Я вырвал его из груди брата, когда коронованный жрец, принеся и его в жертву, отвлекся. И не знаю, какая сила вошла в меня в тот миг, кто направил мою слабую мальчишескую руку, но она не дрогнула, полоснув императора по горлу. И я спасся. Бежал в древний Лабиринт Нертаиля, о котором ходили самые жуткие слухи.

И там Тьма укрыла и поглотила меня.

— Стало быть, подобрал… Кольцо императрицы Сеаны и ритуальный нож жреца Эйне, — глаза паттера под лохматыми бровями смешливо заблестели. Он показал на ком грязного рванья. — Твое счастье, что могильщики не поняли, из какой ткани сшита эта одежда. Я пытался сжечь ее, но она не горит. Ты побывал за Небесными Вратами, парень.

Я пожал плечами:

— Понятия не имею, что за одежда. Я бродяга. Попал в переплет, был избит. Очнулся, а тут такое…

Он сел на табурет у стола, грубо сколоченного из струганных досок.

— Вот ведь, Лостер. Я всю жизнь, почитай, думал, почему одни поднимаются выше других? Почему власть им дана над людьми, за какие такие заслуги? За душу, может быть, светлую или сердце чистое? А сегодня, глядя на тебя, понял: лгать они умеют в глаза, не дрогнув. Вот и вся хитрость.

Я не пошевелился и смотрел прямо. Разве я лгал?

Смотритель улыбнулся.

— Я ж тебя сразу признал, хоть и вырос ты и даже поседел чуток, — старик, протянув жилистую руку, коснулся моих волос. — А признал потому, что десять лет назад, когда императора Ионта и одного из принцев-близнецов хоронили, видел такое же лицо, только совсем мальчишеское. Говорили, зарезали их жрецы Эйне, да многие в столице не верили. Зачем, мол, это тем, кто кукловодом императора стал, а с его смертью власть потерял? А теперь, — старик кивнул на жреческий нож. — Теперь ясно, что так и было. Говорили еще, что второго принца похитили. А ты, значит, спасся, незнамо как. Так неужели ты думаешь, что кто-то из нас, слуг Единого, тебя выдаст?

Я срочно сменил тему.

— А кто сейчас император?

— Ардонской империи уже нет. Развалилась после смерти Ионта. Теперь это дюжина королевств и княжеств мелкого пошиба, как и было до Завоевателя. Самое крупное — королевство Нертаиль, по имени прежней имперской столицы. И сейчас как раз идет война Нертаиля с князем Энеарелли.

При упоминании этого имени сердце дрогнуло и едва не выскочило через горло. Мой дед жив! Я не смел и надеяться. Знал еще с детства, что Ионт, когда захватил замок князя Энеарелли, бросил его в каземат, а его дочь, княжна Сеана, стала военной добычей императора и моей матерью. Ионт любил похваляться нам с братом своими подвигами: учил наследников.

— Кто же ведет войска Нертаиля, благой паттер?

— Интересные вопросы для простого бродяги, — усмехнулся смотритель, намекая, что любопытство кошку сгубило, и я позорно вышел из роли. — Власть у нас взял герцог Стиган из старой аристократии. Через год его короновали, вот только мало кто из герцогов да князей признал его как короля. Междоусобица у нас. Князь Дорант Энеарелли завоевал уже весь юго-запад.

"Зачем это деду? — задумался я. — Не Гончары ли его подбивают?"

— И ведь мало нам войны, так еще и эпидемии лютуют, — говорил смотритель. — Вчера вот здешний смотритель помер, так я за него пока. Нельзя тебе тут оставаться, Лостер. Опасно. Найдут тебя Гончары и дарэйли. Их, кстати, много в войске князя Доранта.

"И почему я не удивлен? А ведь не случайно паттер вспомнил о дарэйли", — усмехнулся я, переспросив:

— Дарэйли? Расскажи.

— Неужто не слышал никогда? — старик, мягко улыбнувшись, принял игру в "я не я, и рожа не моя". — Можно сказать — духи, запертые в плоть человеческую. Гончары называют их сосудами с дарами бога Эйнэ. Они только с виду как люди, но всегда парами рождаются, близнецами. Ты в своем дворце играл в чет или нечет?

Вот так. Принял он игру, как же. "В своем дворце". Помедлив, я кивнул.

— И что чаще выпадало? — прищурился он. А улыбка стала доброй-доброй.

— Да почти поровну.

— Вот то-то. Говорят, в близнецах-дарэйли — разные стороны одной силы, темная и светлая. А кто-то считает, что они — как счастье и несчастье, удача и неудача. Мы, слуги Единого, думаем, что в них воплощаются либо ангел-хранитель, либо демон-разрушитель. Потому и не любят мои братья Гончаров: кощунство это — демонов воплощать в мир. Одного из близнецов жрецы всегда убивают.

Я приподнялся на локте:

— За что?

Смотритель потер лоб, пожал плечами:

— А кто его знает из непосвященных, за что и зачем? Мы полагаем, что жрец не способен обуздать больше одного дарэйли зараз, вот и приходится ему выбирать. Тогда только и становится ясно, какая сторона силы ему досталась, темная или светлая. Чет или нечет, как повезет. Оставшийся близнец становится их рабом.

"Рабом!" — скрипнул я зубами, отворачиваясь, чтобы скрыть ненависть.

— Ты сейчас поспи, Лостер, — спохватился мой спаситель. — А я этот кинжал захороню, пока не поздно. По нему тебя дарэйли унюхать могут. Не все жрецы Сущего бежали со своими рабами, оставили нескольких тут караулить.

Чувствовал я себя уже довольно сносно и подумать было над чем, не до сна. Пытался вспомнить жизнь в Линнерилле. Бесполезно. Не просто же так мне память стерли… Ощущение такое, что я бежал от смертельной опасности. Точно так же, как когда-то бежал из Подлунного мира. Но есть вещи, которые невозможно забыть.

Когда-то я хотел разыскать Доранта Энеарелли, рассказать, что Ионт сделал с его дочерью. И еще я дал клятву Тьме Лабиринта отомстить Гончарам за мою мать и брата. Чем не цель?

Поднявшись, я нашел у очага нож поострее и, забрав с тряпицы кольцо, выбрался из сторожки.

Я пристроился за могильным холмиком так, чтобы и остаться незамеченным, и не выпускать из виду дорожку, ведущую к дому. Пса на месте не было. Тишина стояла, действительно, мертвая — ни ветки не колыхалось.