— Подсаживайтесь ко мне, — довольно невежливо перебил его Нещеретов. — И вы тоже, мм… — он, видимо, забыл имя-отчество Фомина. — Человек, еще три прибора, — приказал он, не дожидаясь согласия приглашенных. — Я сам только что сел… Ну-с, как же там живется?
Фомин, по дороге уже рассказывавший Кременецким, как живется в Петербурге, принялся рассказывать снова. Но Нещеретов с первых же слов его прервал:
— Водку пить будем?
— Ясное дело, — ответил Семен Исидорович. — «Жомини, да Жомини, а о водке ни полслова…»
— Лучше не надо, тебе вредно для почек, — начала было Тамара Матвеевна. Однако ее не послушали. Подали водку, в бутылке от зельтерской воды, и поднос с закуской. Тамара Матвеевна, просмотрев карту, поспешно сказала, что сегодня меню очень хорошее, незачем заказывать a la carte[52]. Она в последнее время старалась сокращать расходы: почета Семену Исидоровичу было в Киеве очень много, но заработков пока не было никаких; на проценты от стокгольмских капиталов, хотя и весьма порядочных, они существовать не могли и таким образом впервые в жизни начали проживать накопленное состояние.
— Обед так обед, мне все равно. А вам, Платон Михайлович?
— А мне и подавно, после Петербурга.
— Ну-с, так как же у вас там, Платон… — еще раз спросил Нещеретов. Он больше не говорил мужицким языком; напротив, в его тоне слышались новые, генеральские интонации. В дальнейшем, слушая рассказ Фомина, он вставлял изредка иронические замечания, относившиеся, впрочем, не столько к большевикам, сколько к Семену Исидоровичу. Фомин увидел, что отношения у них недружелюбные. Нещеретов и слушал Кременецкого, и обращался к нему с насмешливой улыбкой, точно ничего серьезного тот никак не мог сказать.
— Вот к чему приводит неуважение к правам народа, — говорил, закусывая, Семен Исидорович. — Надо же понять, что демократию, законность, чувство уважения к праву надо бережно воспитывать годами, как нежное тепличное растение. Это показывает и та участь, которая — увы! — постигла Временное правительство…
— Тимчасово правительство, — с подчеркнуто-украинским акцентом вставил Нещеретов.
— Я сейчас говорю по-русски, — с достоинством ответил Семен Исидорович. — Удивительно, что многие из нас дальше старых шуточек над «мовой» и над «гречаниками» так и не пошли. О них я могу сказать только одно: они ничему не научились и ничего не забыли! (Тамара Матвеевна обвела обедавших гордым взглядом.) Вместо того, чтобы постараться понять великое народное движение, — да, быть может, не свободное от крайностей, но в основе своей великое и здоровое, — вместо того, чтобы подметить живую струю, бьющуюся в толще народной, и так сказать канализировать ее, направить ее в русло, они отделываются каламбурами, и притом…
— Марья Семеновна как? Здорова? — спросил Фомина Нещеретов.
— Слава Богу, — ответил Фомин, смущенно оглянувшись на Семена Исидоровича, который пожал плечами.
— Князек что? Горенский?
— Тоже все в порядке… Я, кстати, имею для вас письмо, от Елены Федоровны Фишер, — сообщил Фомин. — Но, к сожалению, я его не захватил с собой, оно у меня в чемодане. Я сегодня же его вам доставлю.
— Ничего, это не к спеху… Так воспитывать демократию, говорите? — обратился он к Семену Исидоровичу. — Может, и Раду поддерживать?
— Разумеется. Всецело и всемерно.
— Держи карман!
Семей Исидорович пожал плечами еще демонстративнее.
— Возьми еще семги, уж если заказали закуску, — сказала Тамара Матвеевна. — Чудная семга!
— Семушка не вредная… Те, которые пускают пробные шары со слухами о предстоящем будто бы перевороте, только льют воду на мельницу советских насильников, — сказал Семен Исидорович. — Поистине: кого Бог захочет погубить, у того Он отнимает разум!
— Позвольте, господа, — вмешался осторожно Фомин, — извините мое невежество. Семей Исидорович, правда, немного ввел меня в курс здешней политики, но все же я еще многого не понимаю. О каком перевороте идет речь? О монархическом? Тогда что, собственно, имеется в виду! династия Мазепы, что ли?
— Было бы болото, а черти найдутся, — сказал Кременецкий. — К счастью, никакого болота нет, а есть молодая демократия, еще неопытная, но с каждым днем крепнущая, с каждым днем растущая, с каждым днем наливающаяся живительными соками. И этой силе настоящего и будущего нисколько не страшны ночные совы прошлого, вечно хрипящие: «Назад! Назад!» — Куда назад? — спрошу я. — Какой переворот? Где социальная база переворота? На какие силы он может опереться? На хлеборобов, прикрывающих своей фирмой обреченный русский помещичий класс с его неприкрытыми реституционными замыслами[53], о которых пахарь слышать не хочет! Да ведь это несерьезно, ведь это курам на смех, господа! — с силой сказал Семен Исидорович.
— Однако, мне бы казалось, — заметил Фомин, — что главная сила на Украине в настоящее время это немцы?
— Какой догадливый! — сказал весело Нещеретов. — Цикавый якой, Платон М-м…
— Ах, не будем ничего преувеличивать, — ответил с некоторой досадой Кременецкий, чуть понизив голос. — Конечно, грубая сила на стороне немцев. У них пушки и пулеметы, у нас… У нас тоже есть и то, и другое, правда, в гораздо меньшем количестве. Однако только безнадежный слепец может так смотреть на этот вопрос и сводить его к пушкам и пулеметам. Вы забываете, господа, что если нельзя сидеть на штыках, то ведь нельзя сидеть и на пулеметах! Вы недооцениваете реальную силу идей и общественного мнения, как такового. Немцы, вдобавок, и не могут пустить в ход бронированный кулак. Они слишком ангажировались перед всем культурным миром, который…
— А вы как сюда пожаловали, Платон М-м-м?.. — опять перебив Кременецкого, спросил Нещеретов Фомина. Тамара Матвеевна обменялась с мужем возмущенным взглядом. — Славную взяточку в Орше дали, а?
— Нет, у меня сюда командировка на один месяц, — ответил Фомин.
— Что? Только на один месяц? — в один голос спросили Семен Исидорович и Тамара Матвеевна. Им стало совестно, что они с самого начала не расспросили как следует своего друга, зачем он приехал. «Значит, можно будет послать с ним посылку для Мусеньки», — тотчас подумала радостно Тамара Матвеевна. И хотя она очень любила Фомина, ей захотелось, чтоб он уехал назад в Петербург возможно скорее.
Фомин объяснил, по какому делу его командировали на месяц в Киев (он, однако, смутно чувствовал, что постарается продлить командировку: уж очень здесь было хорошо после Петербурга). Узнав задачу командировки, Нещеретов расхохотался.
— Ох, уморил, не могу, — сказал он, наливая себе пива. — Я тоже об этом слышал. Они требуют, чтобы сюда доставили, во-первых, картины всех художников, которые родились на Украине, а, во-вторых, все картины на украинские сюжеты. Так-с!
Фомин поднял брови.
— Это серьезно? Что ж, тогда и репинских «Запорожцев» прикажете сюда перевезти?
— А как же? Всецело и всемерно, — весело повторил Нещеретов.
— Интересно, кто это «они»? — иронически спросил Кременецкий. — Если вы имеете в виду украинцев вообще, то, ведь, насколько мне известно, вы и сами хлiбороб, Аркадий Николаевич?
— Временный, как ваше бывшее правительство. Я тимчасовый хлiбороб. Мне на одной Украине тесновато.
— Откровенные речи приятно и слышать. Так и будем иметь в виду.
— Так, почтеннейший, и имейте в виду, — подтвердил Нещеретов. Однако Фомину показалось, что он не слишком доволен произнесенными сгоряча словами.
— Затем по существу, — продолжал Семен Исидорович. — Повторяю, я отнюдь не разделяю крайностей молодого национального самосознания, вполне здорового и разумного по содержанию, но чрезмерно обостренного по форме… Добавлю, обостренного кем? Разумеется, нашим старым строем, который во имя своего Молоха давил в корне все живое и угнетал украинскую национальность на наковальне гнилой государственности… Я не сторонник крайностей. Там, где патриотизм переходит в узкий национализм, мне с ним не по пути! — энергично сказал он. Тамара Матвеевна опять с гордостью взглянула на Нещеретова и Фомина. — Однако, посмотрим на вещи шире, Платон Михайлович, — сказал Кременецкий, также демонстративно обращаясь только к Фомину. — Посмотрим на вещи шире. Разумеется, Репин гений и, как таковой, принадлежит всему культурному человечеству. Он соль земли, а солью питаются все народы. (Семен Исидорович сделал паузу). Однако, если шедеврам французских художников, естественно, висеть в Лувре, а шедеврам итальянских в Ватикане, то почему отрицать за молодой Украиной право на то, чтобы дорогая ей картина великого мастера, родившегося на украинской земле, картина, написанная на сюжет из украинской истории, висела в Киеве, а не в Петрограде и не в Москве, — закончил длинную фразу Семен Исидорович, не помнивший точно, где именно висят «Запорожцы».
