Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно.

— Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось?

— Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! — подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место.

— Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, — шепнула Муся. — Вот это и есть слава.

— Ах, перестань издеваться! — сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. — Я что? Я ничего…

Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). «Так ему и надо», — сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По-видимому, бедняки публику не интересовали, — она бедняков знала лучше, чем автор сценария.

Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. «Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?» — подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки.

Князь тотчас простился с дамами.

— Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит.

«И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение», — подумала Муся, подавляя в себе легкое неприятное чувство. — «Нет, мне все равно, я за нее рада», — ответила она. — «А что-то есть в нем vieux jeu[68] и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо… Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо… Впрочем, не надо…»

— Да, Витя нас проводит, — сказала она, глядя на князя со спокойной и ласковой улыбкой. — До свиданья, Алексей Андреевич. Итак, помните, что вы у нас ночуете.

— Спасибо… Если смогу, приду.

— Нет, не если сможете, а наверное.

— Спасибо… О московском деле слышали?

— Слышали, — нехотя ответила Муся. — Тем более нужно, чтоб вы пришли ночевать. И нам будет спокойнее.

— Ну, хорошо… Тогда до скорого свиданья. Витя, передаю вам дам.

— Виноват, я тоже предупредил, что буду занят, — говорил Витя. Князь простился и своей быстрой походкой направился дальше по улице. Муся и Глаша смотрели ему вслед. Худой человек, которого Сонечка назвала «каким-то типом», отделился от афиши и пошел за Горенским. Что-то неприятное еле мелькнуло в сознании Муси, но она не успела подумать, что такое. Глаша быстро и возбужденно говорила Вите:

— Не хотите? Ну и не надо… Как-нибудь обойдемся без вас!.. Как-нибудь обойдемся без вас, мы трое, правда, Сонечка? И вот, на зло вам, мы с Мусей и Сонечкой сейчас идем кутить.

— Это куда?

— В первый раз слышим.

— Я вас веду в кондитерскую, где подают настоящий шоколад и пирожные.

— Глаша, вы получили из Америки наследство? Сознайтесь!

— Да уж наследство или не наследство, а только я вас обеих веду в такое место, где дают настоящий шоколад и настоящие пирожные. Трубочки с желтым кремом, сама видела… Что, Витенька, может, вы бы нас проводили?

— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — ответил со вздохом Витя. — «Всего», — насмешливо произнес он советское прощанье.

— Витя, а то пойдем с нами, — сияя счастливой улыбкой, говорила Сонечка. Но Витя остался тверд.

— Не позднее семи часов изволь быть дома, слышишь? — сказала Муся.

— Слушаю-с.

— Куда же мы теперь? — спросила Муся Глашу. — Ты в самом деле нас ведешь в кондитерскую?

— Царское слово обратно не берется!

— Ни царское, ни княжеское.

Глаша засмеялась. «Значит, правда, — подумала Муся. — Что ж, и слава Богу». Она вдруг повеселела.

Кондитерская была недалеко от кинематографа. Это была длинная узкая комната, разбитая перегородками на уютные отделения. Впереди у стены находился буфет с самоваром, с тарелками бутербродов и пирожных. За буфетом сидела высокая дама, — по словам Глаши, не то графиня, не то баронесса. Две барышни, разговаривавшие с хозяйкой, встали с дивана при входе гостей. Больше в кондитерской никого не было. Муся, Глаша и Сонечка конфузливо прошли по комнате и заняли последнее отделение, самое далекое от буфета. Глаша заказала шоколад, затем повела подруг к буфету выбирать пирожные и заставила их взять из-под сетки самые дорогие (цены везде были написаны).

— Еще возьмите, вот эти с кремом, должно быть, вкусные, — говорила она, искоса с любопытством поглядывая на печально улыбавшуюся даму. Сонечка конфузилась, зная, что у Глаши денег очень мало. Они вернулись в свое отделение; барышня скоро принесла им туда шоколад и пирожные. Шоколад, по словам Глаши, был «так себе, на воде», но пирожные свежие и довольно вкусные. Они мгновенно съели все и, по настоянию Глаши, заказали еще три.

— Мерси, страшно вкусно, но что это вы так кутите, Глаша? — спрашивала Сонечка, с наслаждением уплетая пирожное.

Муся смотрела на Глафиру Генриховну с той же улыбкой.

— Вот что, надо будет и для Вити захватить две трубочки, — не отвечая на вопрос, объявила Глаша, — хоть он нас и бросил. Что поделаешь, лаборатория.

— Вы знаете, друзья мои, не нравится мне ваш Витька, — сказала Муся. — Что-то с ним такое происходит… А что, не могу понять.

— Верно, — подтвердила Глаша. — Я тоже замечаю.

— И я замечаю, — сказала, вытирая губы, Сонечка: ей теперь казалось, будто она тоже замечала что-то неладное за Витей. — Что же вы думаете?

— У мальчиков это бывает, — заметила Глаша, — может, ничего такого и нет.

— Помимо всего прочего, — сказала Муся, — помимо всего прочего, ведь и ответственность за него падает теперь на меня.

— Ну вот, почему же на тебя? — в один голос опросили Глаша и Сонечка.

— Да вы сами знаете… У него никого нет. Мать умерла, отец в крепости, и еще теперь неизвестно, выйдет ли он оттуда живым…

Голос Муси вдруг дрогнул. Она вынула из сумки платок и приложила к глазам. Сонечка очень расстроилась. Глаша принялась утешать Мусю.

— Ничего страшного пока нет… И даже не пока, а вообще нет. Николая Петровича, наверное, скоро выпустят…

— Нет, боюсь, не выпустят, — сказала Муся. — Я чувствую…

— Да что ты несешь! Ерунду ты чувствуешь! Мало ли людей арестовывали, а потом выпускали. Это у нас у всех нервы расшатались за время революции.

— Ты думаешь? — сказала Муся. Она спрятала платок в сумку. — Я, напротив, все удивляюсь, как мало я переменилась за это время. Разве чуть лучше стала, — уже спокойно добавила она.

— А я не стала ни лучше, ни хуже, — подхватила Сонечка. — Совсем как была, так и осталась… Ведь в самом деле это странно! Такие важные события, а люди не переменились.

— Многие переменились, — сказала Глаша. Она чуть было не сослалась на Березина, но спохватилась вовремя. — Многие сильно переменились. Да вот и Витя, вы же сами говорите.

— В таком возрасте он и без всякой революции должен был перемениться за это время… Ты знаешь, — с улыбкой сказала Муся, обращаясь к Глафире Генриховне. — Сонечка, не слушай… Я уверена, что он недавно стал мужчиной. И знаешь, qui a deniaise le jeune homme?[69] Догадайся.