— Да, знаю… У него не было доступа к «Хроникам» отца де Карлюса, и, следовательно, он так и не узнал, что тот ничего об этом не пишет.

— Вижу, мне нечего вам рассказывать… Я говорил, что… что он наткнулся на это так же, как и я… Во время уборки, да…

— Как это — во время уборки?

Брат Рене хотел было улыбнуться при виде ошеломленного выражения лица молодого человека, но приступ жестокого кашля лишил его этого последнего удовольствия. Жизнь висела на волоске, надо было постараться его не порвать.

— Знаете, какую келью занимали Амори и Димитриус прежде, чем стать настоятелями?.. Эту самую, мою, келью номер четыре… Так вот, несмотря на все прошедшие годы, столетия, смену обстановки, здесь сохранилось то, чем пользовались все трое… Это маленькое сокровище как раз над моей головой.

Бенжамен поднял глаза и увидел, о чем шла речь.

— Это распятие одиннадцатого века, — продолжал брат Рене, — самое древнее во всем монастыре… Снимите его и посмотрите на обратной стороне… я обнаружил это, когда вытирал пыль… Это было так давно…

Послушник встал и осторожно снял крест с гвоздя. Сначала он ничего не заметил, но, повернув распятие к свету, струившемуся из окна, обнаружил все еще четкие латинские буквы. «Domine, adjuva me in omni die sicut et in illo primo. Amaury. VI. VI. MCCXXIII». [6]

— Он вырезал это в день своего прихода сюда… Шестого июня 1223 года… Мне так хотелось бы взглянуть, какое лицо будет у брата Бенедикта, когда вы покажете ему это… А он так мучился… Повесьте крест на место, мой мальчик… И не волнуйтесь… Он останется вам. Я попросил отца-настоятеля поселить вас здесь. Он выполнит мою просьбу. Вот все, что я хотел сказать вам, мой дорогой… Этого вполне достаточно… Возьмите пергамент… и ступайте с миром.

Бенжамен отыскал в глубине ящика толстый кожаный свиток и, не оборачиваясь, направился к двери. Но прежде чем выйти в коридор, вдруг остановился и повернул обратно. Он осторожно взял старика за руку и окликнул:

— Брат Рене!

Никакой реакции.

— Брат Рене, я тоже кое-что нашел… Своеобразный палимпсест… Это только отрывок, но, может быть, здесь есть какая-то связь… Там говорится о каком-то судебном процессе, который имел место в то время… Может быть, даже здесь, в монастыре… мне известно только, что осужденного должны были замуровать заживо… И что у него был сообщник… Я только не могу понять, почему автор говорит об обвиняемом в среднем роде. Вы слышите меня, брат Рене? При чем тут средний род?

Веки старика медленно приподнялись, глаза быстро забегали, потом широко раскрылись, и взгляд застыл навсегда.

Бенжамен несколько раз окликнул старого библиотекаря, потряс за плечо, но все было кончено. Он закрыл покойнику глаза, немного посидел у изголовья его постели, устремив взгляд в пустоту. Затем посмотрел на старый футляр, который прижимал к бедру.

Не стоит задерживаться здесь с этой штукой в руках, подумал молодой человек, торопливо перекрестился, встал и повернулся, собираясь выйти из кельи.

— Если б я знал! — воскликнул большой монах с выражением подчеркнутого удивления на лице.

Прислонившись плечом к дверному косяку, он загораживал собой весь проход.

От испуга Бенжамен чуть не выронил драгоценное наследство.

— Старая скрытная улитка! Кто бы мог подумать? Я прямо-таки зауважал его… Я-то думал, что он ставит мне палки в колеса из одного только удовольствия навредить, а он просто защищал свое право первенства, это ж надо! Я должен был догадаться. Вот что бывает, когда недооцениваешь человека!

Брат Бенедикт медленно подошел к постели, посмотрел на покойника и перекрестился. Потом, скользнув взглядом по кожаному футляру, вперил его прямо в глаза послушника.

— Бегите, спрячьте скорее, — произнес он, отходя в сторону. — Не хочется, чтобы это попало в руки к отцу-настоятелю.

Молодой человек опустил голову и собрался было выйти из кельи, но тут ему на плечо опустилась тяжелая рука.

— Но я требую объяснений, мой мальчик, потому что вы с ним, — Бенедикт кивнул в сторону постели, — занятная парочка. С того места, где я стоял, было слышно все… Не думайте, что я следил за вами, нет, просто пришел попрощаться с этим старым безумцем. И, как оказалось, весьма кстати!

— Не вы ли учили меня опасаться всех и вся? — Бенжамен сам удивился, как это у него вырвалось такое.

— Послушайте, мой юный друг, выберите что-нибудь одно: либо вы рассказываете мне все, что знаете, либо продолжайте в одиночку. Не знаю, в чем я провинился перед Господом, что мне здесь так мало доверяют, но если вы будете действовать, как брат Рене, тогда… Говорю прямо: я все брошу! И не обращайтесь ко мне за помощью, когда попадете в какую-нибудь передрягу. Надеюсь, я понятно объяснил?

Большой человек убрал руку и посторонился. Бенжамен снова опустил голову, потом медленно кивнул. В кои-то веки он принял решение, не колеблясь.

— Я приду, брат мой, приду обязательно. Кажется, я унаследую эту келью. Тогда нам будет проще встречаться. Итак… вечером, в день моего переезда. Вас устроит?

Брат Бенедикт легонько похлопал молодого человека по плечу в знак согласия и отпустил его. Он смотрел, как удаляется в глубь коридора стройная фигура, улыбаясь широко и загадочно.

Если бы Бенжамен обернулся, его бы встревожила эта улыбка.

Три дня спустя, вечером после похорон брата Рене, Бенжамен обосновался в толстых стенах своей новой кельи. Он подумал было, что старшие монахи могут позавидовать тому, что ему, новичку, досталась одна из двенадцати первоначальных келий. Они располагались в самом сердце монастыря, и занимать одну из них было привилегией.

В действительности все обстояло несколько иначе. Все отлично знали, что кельи эти тесные и сырые, так что никто и не стремился там жить.

Келья под номером четыре располагалась на втором этаже в юго-восточном углу древней постройки. Теперь для того, чтобы попасть в северное крыло, в келью брата Бенедикта, достаточно было пройти по коридору и свернуть налево. Это было делом одной минуты, и Бенжамен заранее радовался, что с его длинными ночными путешествиями теперь покончено.

Он открыл дверь одиннадцатой кельи вскоре после полуночи. Брат Бенедикт поджидал его за письменным столом, как и в первый вечер.

Но на этот раз он бодрствовал.

В течение нескольких минут монахи пристально вглядывались друг в друга, потом Бенжамен подошел и сел на приготовленный для него стул. Ни слова не говоря, извлек из рукава сутаны кожаную тубу и, не спуская глаз с большого монаха, положил на стол.

— Можете мне не верить, но я ее еще не открывал, — признался он. — Этот манускрипт принадлежит вам так же, как и мне. После того, что произошло, я предпочел подождать, чтобы прочесть его вместе с вами. И остальное тоже принес… Но уверяю вас, я и так собирался все рассказать вам, когда…

— Я верю вам, брат мой, — сухо прервал его брат Бенедикт. — Главное, вы здесь. Забудем о недоразумении. Лучше разверните-ка это и переведите для меня. Вы же знаете, что я не могу сравниться с вами в том, что касается переводов с латыни.

Бенжамен откинул капюшон и осторожно вытряхнул из футляра содержимое. Там оказался не один, а целых три листка пергамента, старательно свернутые в трубочку. Брат Бенедикт схватил их, развернул на столе, придавив подсвечником, и восхищенно присвистнул, оценив мягкость кожи.

— Восемьсот лет — и ни одного сгиба, брат мой!

Текст также не пострадал. С первого взгляда монахи узнали мелкий четкий почерк отца Амори и его странную непропорционально размашистую подпись внизу страницы.

Придерживая стопку листков руками, большой монах подвинулся, чтобы переводчику было лучше видно.

— Прошу вас, брат мой. Расскажите же, что так долго скрывал от нас наш покойный, добрый христианин.

— «Hec est confessio… Это моя исповедь, — начал Бенжамен тихо, — и я поручаю Господу Богу избрать мне духовника, которого не могу пригласить сейчас, не выдав себя. Кто бы ты ни был, брат, помолись за упокой моей души, которую не пощадила эта жизнь».