– Козу только слушали? Или писали – тоже?

– Записывали… – промямлил стремщик.

– Сколько часов записи хранится?

– Двадцать четыре последних, – торопливо ответил «следопыт».

– У вас они есть?

– Да. В машине.

В «девяносто девятую», стоявшую у подъезда, уселись в ином порядке: Кева на переднее пассажирское сиденье, охранник – на заднее.

– Когда последний раз слышали дырку? – резко спросил Кева.

Передний полуобернулся, переглянулся с задним.

– Вынь ты наушник, – ласково посоветовал ему Кева. – Оглохнешь. И запись останови.

«Семафор» послушно вытащил наушник, выключил магнитофон.

Задний виновато проговорил:

– Ровно в семь утра включили телевизор…

– Та-ак, – ласково поощрил Кева. – Хорошо. А телку-то вы слышали?

Охранники опять переглянулись.

– Кряхтение? Звонки? Бульканье? Чистку зубов?

– Нет. Ничего, – решился и ответил первый – рулевой.

– Эх, эдельвейсы… – вздохнул Кева. – Чего ж вы здесь тогда торчите? Вы чего, ящика современного не видали? «Рекорды» все до сих пор смотрите? «Кэ-вэ-эны»?.. Не знаете, что такое таймер? А?..

Братки понурили свои огромные стриженые бошки.

– Где кассеты с записью?

– В бардачке, – с готовностью ответил первый – «водитель». – Все разложено по часам.

– Значит, так, колхозники, – строго проговорил Кева. – Вы лоханулись, мокрощелку отпустили? Давайте, отрабатывайте. Ноги в руки – и вперед, по соседям… Спрашивайте. Видели они телку? Когда в последний раз? С кем?

Охранники переглянулись.

– Базарьте с людьми без понтов, ласково, – продолжил инструктаж Кева. – Вы, мол, братья ее. Приехали издаля. Договорились: сеструха будет дома, а ее вдруг и нет. И вы, типа, за нее волнуетесь…

Сторожа опять переглянулись – приказ Кевы пришелся им не слишком по вкусу. Однако возражать не стали – покорно полезли из машины наружу. Постояли на холодке чуть-чуть – и потопали к подъезду.

Кева достал из бардачка кассеты с записями прослушки: всего того, что творилось в квартире девчонки в последние сутки.

Чтобы выработать дальнейший план действий, Кеве важно было понять: сама она решилась сбежать – или ее предупредили?

А если предупредили – то как? И – кто?

Кассету с записью последних трех часов Кева решил не прорабатывать.

Доверился охранникам, не слышавшим за это время в квартире девчонки-секретутки ничего, кроме телевизора.

Достал другую кассету. На ней значилось: «01.03.0* года – 02.03.0* года. 21.00—08.00».

«Как же так? – в первый момент удивился Кева. – Почему на трехчасовую кассету уместилась одиннадцатичасовая запись?»

Потом сообразил: магнитофон снабжен функцией VOR[30]. Значит, он ничего не писал, пока в квартире девчонки не раздавалось ни звука! «И эти долбодуи сразу не могли мне об этом сказать! Вот уж бакланы – так бакланы!..»

Кева засунул в магнитофон кассету, надписанную «21.00—8.00». Перекрутил ее на начало.

Приглушенный звук телевизора. Мявканье кота.

Звук льющейся воды. Позвякивание перемываемых тарелок.

Затем кран закрутили. Шуршание – видимо, вытирают тарелки. Вдруг приятный девичий голосок затянул: «Моя-я певица ум-мирает на-завтра-а!..» Голос смолк. Шаги. Шуршание. Снова шаги. Звук открываемой двери.

Входной двери.

Кева прибавил у магнитофона громкость и подался вперед.

Шаги в коридоре. Две пары шагов. Вдруг – шепот. Шелест чьих-то губ. Так тихо, что слов не разобрать. Кева сделал в магнитофоне громкость на максимум.

Затем вдруг явственный девичий вскрик: «Что?»

Какое-то шипение, возня в коридоре. Потом – неестественный, напряженный девичий голос: «Что тебе, Шпунтик? Опять лопать?! Фигушки!..»

Кева остановил запись. «Странно! Кот не мяукал, есть не просил, а она его – уговаривает. К ней явно кто-то пришел!»

Кева нажал «Play».[31]

Снова шаги – две пары шагов! Опять шепот (и снова – слов не разобрать!). Затем – звук открываемой двери (кажется – в ванную). Шуршание одежды.

Потом вдруг – опять отчетливое поскребывание. («Нет, это не кот – скребутся, кажется, снова в линолеум входной двери».) Затем – очень тихий, но все же отчетливый женский голос: «Все нормально». Голос, кажется, не хозяйки квартиры – другой женщины.

Снова открывается входная дверь…

Молчаливое шуршание… Одежда? Кажется, шелест купюр…

Затем – отдаленный звук шагов – быстро, по-мальчишески, сбегающих по лестнице …

Потом вдруг короткий, едва ощутимый, на пределе слышимости, диалог: «За мною следят!» – «Знаю»…

И снова – шаги, шуршание… Потом – неожиданно громкие и оттого звучащие особенно неестественно хозяйкины слова: «Ну ладно уж, Шпунтик, иди сюда. Так и быть. Дам тебе одну ложку. Но не больше…»

…Когда спустя два часа Кева закончил тщательно, по нескольку раз, прослушивать кассету с записью того, что происходило вчера вечером в квартире подозреваемой, он нисколько не сомневался в трех вещах:

Во-первых, она убежала из-под наблюдения после того, как ее кто-то предупредил.

Во-вторых, этот «кто-то» – женщина, причем – очень хорошо знакомая Юле женщина.

И, в-третьих, эта женщина – явно непрофессионал.

Женя наконец собралась с силами и вышла в холл.

За Юлечкиной стойкой восседала неприятная женщина средних лет. «Уже – новая секретарша?! – удивилась Женя. – Ну, Дубов, – шустер…»

Сотрудники старательно пялились в мониторы, с озабоченным видом терзали телефонные аппараты. На Женю никто не обращал внимания. «Слух о моем увольнении еще не прошел», – поняла Марченко. Медленно, чтобы не упасть, – голова все еще кружилась – она пошагала в столовую «Глобуса». Пусть ее уволили – в чашке кофе ей, она надеялась, не откажут.

В столовой было почти пусто. Только за угловым столиком сутулился над газетой Федор Степанович. Он вскинул голову, заслышав ее шаги. Тут же вскочил, бросился ей навстречу:

– Женечка, что с тобой?!

– Ни-ни-чего, – произнесла она, еле ворочая непослушным, тяжелым языком. – Просто голова разболелась…

Федор Степанович заботливо подхватил ее под локоть, подвел к своему столику, усадил… Спросил встревоженно:

– У тебя раньше такое бывало?

– Иногда… если перенервничаю. – Слова давались Жене с трудом.

– Тебе нужно к врачу, – строго сказал главбух.

– Хорошо, – не стала спорить она. Боль потихоньку отступала.

Женя проговорила:

– Мне бы кофе…

– Нельзя, Женя. Вдруг у тебя давление? Тогда от кофе будет только хуже! – возразил бухгалтер.

Она упрямо мотнула головой:

– Кофе! Мне всегда помогает!

– Ты уверена? – недоверчиво спросил Пахомов.

– Пожалуйста, Федор Степанович, – умоляюще проговорила она.

– Хорошо, – неохотно уступил он. – Сейчас принесу.

И авторитетно добавил:

– Только некрепкий.

Бухгалтер отправился к стойке. А Женя как завороженная смотрела на его пиджак, оставшийся висеть на спинке стула. Из внутреннего кармана призывно выглядывала кожаная дискетница… Федор Степанович болтался у стойки довольно долго. Сначала ждал, пока ему нальют кофе. Потом у него зазвонил мобильный и он тихо, не возвращаясь к столику, перебросился со звонившим короткими фразами.

Когда бухгалтер наконец принес кофе, Женя сидела, сжав виски руками.

– Женечка, тебе хуже? Может, вызовем «Скорую»? – осторожно предложил он.

Женя опустила руки, откинулась на стуле:

– Нет-нет, мне уже легче.

Она с облегчением сделала большой глоток кофе. Слабо улыбнулась:

– Хотите новость, Федор Степанович? Меня уволили!

Женя ждала какой угодно реакции – удивления, сострадания, может быть, даже гнева. Но Федор Степанович просто осторожно погладил ее по руке и успокаивающе сказал: