Свадьба и обручение Натальи Шереметевой и Ивана Алексеевича Долгорукого проходили в совсем разных условиях. Обручение было отпраздновано в канун Рождества 1729 года в Москве, на Воздвиженке, в старинном доме Шереметевых, как государственное торжество. Обручальное кольцо жениха стоило двенадцать тысяч, а невесты — шесть тысяч рублей. Наталью Борисовну засыпали подарками, которые она не успевала разбирать: драгоценностями, кольцами, мехами, редкими восточными тканями. На торжестве присутствовал юный император, и никто не мог даже предположить, что жить ему осталось меньше месяца. С Рождества 1729 по конец января 1730 года — таково краткое счастье Натальи Долгорукой. Об этих днях она писала: «Все кричали: „Ах, как она счастлива!“ Моим ушам не противно было это эхо слышать; а не знала, что это счастье мною поиграет: показало мне только, чтоб я узнала, как люди живут в счастии, которых Бог благословит. Однако, я тогда ничего не разумела, молодость лет не допускала ни о чем предбудущем рассуждать; а радовалась тем, видя себя в таком благополучии цветущею. Казалось, ни в чем нет недостатку; милый человек в глазах, в рассуждении том, что этот союз любви будет до смерти неразрывный, а при том природные чести, богатство, от всех людей почтение: всякой ищет милости, рекомендуется под мою протекцию; подумайте, будучи девке в пятнадцать лет так обрадованной! Я не иное что воображала, как вся сфера небесная для меня переменилась» (с. 5–6). Но с неожиданной смертью императора, по словам княгини Долгорукой, вся ее «обманчивая надежда кончилась». «Со мною, — писала она, — так случилось, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, и пришло было умереть. Так и со мною случилось: за двадцать шесть дней благополучных, или сказать радостных, сорок лет по сей день стражду; за каждый день по два года придет без малого» (с. 7–8).

Приказом царицы Анны Иоанновны Долгоруких сначала разослали по дальним деревням. Однако в пути их догнал новый приказ — князя Алексея с женой, сыном Иваном, дочерью — «порушенной невестой» Петра II, младшими сыновьями и дочерями и невесткой Натальей Борисовной сослать в отдаленное глухое место Сибири — тот самый Березов, куда незадолго перед этим Долгорукие заслали вместе с семьей свергнутого ими Меншикова. Им разрешено было взять с собой лишь по одному человеку из слуг на каждого и ограниченное число повозок. Постоянно ссорившиеся между собой Долгорукие, особенно женская часть семьи, не скрывали своей враждебности к шестнадцатилетней невестке, а она, хорошо подготовленная к придворной жизни: знающая иностранные языки, хорошо танцующая, любительница веселых праздников и красивых лошадей, — совершенно не представляла себе, куда их везут и что их там ожидает. Долгорукие правдами и неправдами захватили с собой немалое число драгоценностей, а старый князь уже в пути, в Сибири, одолжил известное количество денег (сибиряки знали, сколь «пременны» придворные судьбы, и ссыльному вельможе одалживали охотно). Неопытная Наталья Борисовна не взяла с собой почти ничего. Лишь небольшую сумму ей удалось одолжить у своей воспитательницы: преданная немка — учительница (в семье Шереметевых ее почему-то называли «мадам») сопровождала княгиню в Сибирь и была с княгиней так долго, как ей было разрешено, а при расставании отдала все свои деньги.

В трудных условиях начал проявляться благородный характер Натальи Борисовны. Среди вздорной и постоянно ссорившейся семьи Долгоруких она резко выделялась самопожертвованием и стойкостью. Княгиня Долгорукая пишет: «Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого; ему и так тяжело, что сам страждет, при том же и меня видит, что его ради погибаю. Я в радости их не участница была, а в горести им товарищ, да еще всем меньшая, надобно всякому угодить. Я надеялась на свой нрав, что я всякому услужу» (с. 23).

Путешествие по Сибири было долгим и очень трудным. До Касимова ехали сухим путем. Дальше надо было пересаживаться на барку и плыть по реке. Здесь же Наталье Борисовне пришлось расстаться со своей воспитательницей-немкой, о которой она пишет с большой теплотой и благодарностью: «Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить, со мною в деревню поехала; думала она, что там злое время проживем; однако не так сделалось, как мы думали, принуждена меня покинуть. Она — человек чужестранный, не могла эти суровости понести; однако, сколько можно ей было, эти дни старалась, ходила на то бесчастное судно, на котором нас повезут; все там прибирала, стены обивала, чтобы сырость сквозь не прошла, чтоб я не простудилась; павильон поставила, чуланчик загородила, где нам иметь свое пребывание, и все то оплакивала» (с. 33). Те тяготы пути, что были не под силу искренне любившему Наталью Борисовну «чужестранному человеку», оказались по плечу воспитанной в холе «княгинюшке», которой недавно исполнилось шестнадцать лет.

В характере Натальи Долгорукой старина и новизна переплетались органично. Она принадлежала своему времени по привычкам и языку. В ее воспоминания попадают такие выражения, как «я ни с кем не буду корреспонденциииметь» (правда, тут же она прибавляет: «или переписки»), «для компании,подле меня сидит», «чтоб не смеяться, видя такую смешную позитуру»(курсив везде мой. — Ю. Л.). Она не забывает своего высокого положения и в Сибири: жалуется на то, что «ниже рабы своей не имела», а в ссылке, увидев офицера, думавшего «о себе, что он очень великий человек», которому «подло с нами и говорить», она не может удержаться, чтобы не заметить: «из крестьян, да заслужил чин капитанский».

В таких людях XVIII века, как Аврамов или Н. Опочинин, столкновение старины и новизны оборачивалось утратой внутреннего единства. В Наталье Борисовне Долгорукой это же столкновение порождало исключительную цельность характера. Особенно это отражалось в ее отношении к религии. Ее муж, как и вся среда, в которой она находилась до ссылки, не принадлежали к вольнодумцам, но здесь религия была привычкой и традицией, сливалась с бытом, гораздо больше напоминала систему традиционных жестов, чем духовные поиски. В этом кругу Наталья Борисовна выделяется искренностью и глубиной религиозного чувства. Здесь характер, чувства и мысли «жены бывшего фаворита» сливаются с народно-религиозными представлениями, столь далекими от «боярского» сознания. В начале своих «Записок» Наталья Борисовна Долгорукая пишет: «Не всегда бывают счастливы благороднорожденные; по большей части находятся в свете из знатных домов происходящие бедственны, а от подлости рожденные происходят в великие люди, знатные чины и богатства получают. На то есть определение Божие. Когда и я на свет родилась, надеюсь, что все приятели отца моего и знающие дом наш блажили день рождения моего, видя радующихся родителей моих и благодарящих Бога о рождении дочери. Отец мой и мать надежду имели, что я им буду утеха при старости. Казалось бы и так, по пределам света сего ни в чем бы недостатку не было… но Божий суд совсем не сходен с человеческим определением. Он по своей власти иную мне жизнь назначил, об которой никогда и никто вздумать не мог и ни я сама» (с. 2–3).

Так рассуждала перенесшая все жизненные невзгоды женщина, которая, по собственным ее словам, от природы «очень имела склонность к веселию».

Жизнь умудрила, но не сломила княгиню Долгорукую. В сильных характерах несчастье лишь увеличивает потребность в идеале. Глубокое религиозное чувство стало органической основой жизни и бытового поведения. Потеря всех материальных ценностей жизни породила напряженную вспышку духовности.

Княгиня Долгорукая проявляет столько любви, кротости и подлинного героизма по отношению к своему злополучному мужу, которого она называет «мой товарищ», «мой сострадалец». Она даже, одновременно с этими воспоминаниями, пишет его житие, превращая своего грешного и беспечного мужа в святого мученика. В следующем разделе настоящей главы читатель увидит, как создательница других мемуаров стилизует себя самое в святую, а мужа своего — в слабого душой грешника. Кроткая, любящая Долгорукая видит в своем муже святого, а говоря о себе, подчеркивает черты человеческой слабости.