— Но в чем дело? — поинтересовался Виржилио.

— Вы себе не отдаете отчета, доктор, что если вы не займете определенной позиции, то — меня извините — вы потеряете всякое уважение в этих краях…

— Но почему?

— Жука Бадаро рассказывает всем направо и налево, что он вырвал женщину из ваших рук, что он вас оскорбил, а вы на это никак не реагировали. Якобы вы — извините, что я повторяю, — просто трус.

Виржилио побледнел, но тут же взял себя в руки:

— Кто присутствовал при инциденте, знает, что ничего подобного не было. Танец уже кончился, и я остановился, чтобы узнать, не сыграют ли на бис. Когда Жука схватил Марго за руку, я хотел вмешаться, но она меня попросила не впутываться. Потом, когда он, проходя мимо, пытался задеть меня, полковник Манека удержал меня за руку…

Манека Дантас впервые вмешался в разговор:

— Конечно, доктор. Если бы я разрешил вам начать ссору, сейчас мы бы все возвращались с ваших похорон. Жука уже схватился за револьвер. А никто здесь не хочет вашей смерти…

Орасио продолжал:

— Доктор, я приехал сюда еще мальчишкой. Это было много лет назад… Нет такого человека, который знал бы Ильеус лучше, чем я. Никто не хочет, чтобы вы умерли — полковник сказал верно, — и меньше всех хочу этого я, так как вы мне нравитесь и я в вас нуждаюсь. Но я не желаю, чтобы вы были опозорены, заслужив славу труса… Поэтому я и говорю с вами.

Он остановился передохнуть, словно произнес длинную речь. Зажег новую спичку и так и остался стоять, спичка обожгла ему пальцы; обернувшись к адвокату, он пристально посмотрел на него, ожидая, что тот скажет.

— Как же, по-вашему, я должен поступить?

Орасио бросил на пол спичку, обжегшую ему палец, папироса осталась незажженной, она казалась совсем крошечной в его толстых губах:

— У меня есть человек, на которого можно положиться. Мне сообщили, что в четверг Жука Бадаро возвращается на фазенду. Вы устроите это дело за какие-нибудь полсотни мильрейсов…

Виржилио не понял толком:

— Какое дело?

Манека Дантас взялся объяснить:

— За пятьдесят мильрейсов человек выполнит ваше поручение. В четверг он дождется Жуку на дороге, и ни один святой не спасет его… После этого никто к вам больше не пристанет…

Орасио подбодрил:

— И вам к тому же не грозит опасность, так как Бадаро решат, что это дело моих рук. Если они и подадут в суд, то на меня… А об этом уж вы не беспокоитесь…

Виржилио поднялся:

— Но ведь это же не проявление храбрости, полковник. Послать жагунсо хладнокровно убить человека? Какое же в этом мужество?.. Встретиться с Жукой на улице и набить ему физиономию — это еще куда ни шло… Но нанять жагунсо послать пулю… Это проявление не храбрости, а трусости…

— Здесь так принято, доктор. И если вы хотите сделать карьеру, давайте я позову жагунсо… Другого выхода нет. Вы можете быть лучшим адвокатом в мире, но никто не станет к вам обращаться…

— Даже партия… — сказал Манека Дантас.

Виржилио снова сел. Подумал. Никогда он не ожидал ничего подобного. Он знал, что Орасио прав. В этих краях послать убить человека — значило проявить мужество, завоевать к себе уважение. Он знал также, что во всем этом не было никакой ловушки. Если выйдут какие-нибудь неприятности с правосудием, обвинят Орасио. Но, несмотря на все это, он не видел причин, почему должен был нацелить выстрел наемного убийцы на Жуку Бадаро.

Орасио заговорил снова:

— Я вам кое-что скажу, доктор, потому что я ваш друг. Так или иначе я пошлю прикончить Жуку Бадаро. Я уже это решил — ведь он убил четверых моих людей… — Орасио поправился -…то есть их убили его люди, но это все равно. Он поджег плантацию Фирмо и напал на дом Браза. Он творит слишком много бесчинств, лучше сразу покончить с ним. На будущей неделе я начну вырубать лес. Жука Бадаро этого не увидит…

Он остановился, зажег спичку и закурил. Взглянул на Виржилио, голос его звучал тяжеловесно, слова походили на удары:

— Я хочу лишь оказать вам услугу. Вы отдадите приказание жагунсо — и все будут знать, даже если я буду отвечать перед судом, — что это вы послали уничтожить Жуку Бадаро. И никто больше не полезет ни к вам, ни к вашей женщине… Вас будут уважать…

Манека Дантас хлопнул Виржилио по плечу; для него это было простейшей вещью в мире:

— Что стоит сказать пяток слов?..

Орасио добавил:

— Вы мне нравитесь, доктор. Человек вы знающий. Но здесь, в этих краях, от одних знаний толку мало, сеньор.

Виржилио опустил голову. Полковник собирался послать убить Жуку, но хотел, чтобы именно он отдал распоряжение жагунсо: таким путем адвокат вошел бы в круг храбрецов Ильеуса… Он подумал об Эстер, оставшейся в другой комнате со своим вязанием, — ее мучила ревность. Виржилио мечтал зажить вместе с ней, уехать в другие края, в цивилизованный мир, где человеческая жизнь представляет какую-то ценность. Уехать подальше отсюда, от этих лесов, от этого варварского города, от этого кабинета, где два полковника советуют ему ради его блага — ради его блага — послать убить человека… Бежать с Эстер, и тогда иначе будет выглядеть каждое утро, прекраснее станут вечера, не слышно будет других стонов, кроме любовных стенаний. В иных, далеких краях…

В кабинете снова раздается голос Орасио:

— Решайтесь, доктор…

Стояла зима с ее долгими проливными дождями. Вода стучала по крышам, сбегала по оконным стеклам. Ветер с океана сотрясал, деревья в саду, срывая с них листья и плоды. Эстер закрыла глаза и увидела бешено крутящийся в воздухе листок, на котором собирались капли дождя, утяжеляя его и валя на землю. От этого видения ей стало холодно и еще больше захотелось спать, она прижалась к любимому, ноги ее переплелись с его ногами, голова покоилась на его широкой груди. Виржилио поцеловал прекрасные волосы женщины, затем осторожно прикоснулся губами к ее закрытым глазам. Эстер протянула обнаженную руку и обняла Виржилио. Ее все сильнее одолевал сон, тяжелый сон, тело ее устало от неистовства недавних страстных объятий. Виржилио попытался с ней поговорить, рассказывал ей что-то торопливым и нервным голосом. Ему не хотелось, чтобы она засыпала.

Была полночь, и дождь лил не переставая, он все усиливался, а с ним приходил и сон, размягчавший тело Эстер. Виржилио продолжал говорить; он рассказывал ей разные истории, которые произошли с ним, когда он еще был студентом в Баие. Он даже заговорил о женщинах, прошедших в его жизни, — может быть, это разбудит ее, прогонит сон. Эстер отвечала односложно, кончилось тем, что она повернулась и легла на живот, спрятав лицо в подушку. Она все же прошептала:

— Рассказывай, милый.

Но тут он заметил, что она заснула, и только сейчас почувствовал всю пустоту произнесенных слов, фраз об университетской жизни. Пустые, лишенные всякого смысла и интереса слова.

Капли дождя стекали по стеклам. Виржилио подумал, что они похожи на слезы. Хорошо бы поплакать, облегчить свое страдание… Так поступала Эстер. Узнав, что он танцевал с Марго в кабаре, она дала волю слезам, и потом ей было гораздо легче выслушать объяснения Виржилио, поверить им. Многие утешались слезами. Но Виржилио не умел плакать. Он не заплакал даже тогда, когда получил на улице известие о том, что отец его скоропостижно умер в сертане. А он безумно любил отца, знал, каких жертв стоило старику оплачивать его обучение, знал, как отец гордился им. Даже в тот день он не заплакал. Комок подступил к горлу, Виржилио остался стоять на улице, там, где знакомый передал ему письмо тетки с печальным известием. Комок в горле, но ни слезинки в глазах, таких сухих, что они прямо горели. Ни слезинки…

По стеклам одна за другой сбегали слезы дождя. Виржилио подумал, что ночь оплакивает всех убитых на этой земле. Их было много; лишь буря с проливным дождем способна была оплакать столько насильственных смертей. Что он делал в этом краю, зачем он приехал сюда? Теперь уже поздно. У него была Эстер, он уехал бы с ней одной. Когда он ехал сюда, он был преисполнен честолюбия, видел в мечтах горы денег, парламентское кресло, политическое влияние, видел, как он управляет всем этим плодородным краем какао.