Эдди неуверенно взглянул на Роланда. Тот кивнул. Бросив на Сюзанну еще один быстрый взгляд, полный беспросветной боли и еще более беспросветного страха, Эдди, намеренно повернувшись спиной и к ней, и к стрелку, вновь бухнулся на колени. Не обращая внимания на холодные капли, падающие ему на руки и за ворот, он вытянул вперед руку с заостренной палочкой, временно превратившейся в карандаш, и палочка задвигалась, выводя линии и углы, вычерчивая контур, который Роланд сразу узнал.

Это была дверь.

Джейк вытянул руки, уперся ладонями в занозистую калитку и толкнул. Повернувшись на ржавых скрипучих петлях, калитка медленно отворилась. За ней оказалась неровная кирпичная дорожка. Дорожка вела к крыльцу. Крыльцо — к двери. Наглухо забитой досками.

Джейк медленно двинулся к дому. Сердце выстукивало быстрые тире и точки где-то у самого горла. Между выпирающими кирпичами дорожки проросла сорная трава. Мальчик слышал, как она шуршит о джинсы. Все пять его чувств словно подкрутили на пару делений. «Но ведь на самом деле ты туда не пойдешь, а?» — спросил панический голос у него в голове.

Ответ, пришедший Джейку на ум, при полном своем идиотизме показался мальчику совершенно разумным: «Все на свете служит Лучу».

Табличка на лужайке сообщала: «ПОСТОРОННИМ ВХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН! НАРУШИТЕЛИ БУДУТ ПРЕСЛЕДОВАТЬСЯ ПО ЗАКОНУ!»

Пожелтевший, в потеках ржавчины листок, прибитый к одной из досок, которыми была крест-накрест заколочена входная дверь, был менее красноречив:

«СОГЛАСНО РАСПОРЯЖЕНИЮ НЬЮ-ЙОРКСКОГО ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА ПО ЖИЛЫМ ПОМЕЩЕНИЯМ ЗДАНИЕ ПОДЛЕЖИТ СНОСУ».

У подножия ступеней Джейк помедлил, глядя вверх, на дверь. Вчера на пустыре он слышал голоса — здесь, сейчас он услышал их вновь… но то был хор проклятых, обреченных, сливающиеся в невнятный ропот безумные угрозы и столь же безумные посулы. И все же Джейк угадал в этой разноголосице один голос — голос дома. Голос некоего чудовищного привратника, поднятого от долгого, но отнюдь не мирного сна.

На миг вспомнив про отцовский «Ругер», мальчик даже прикинул, не вытащить ли его из ранца — но что было бы в том толку? За спиной Джейка по Райнхолд-стрит в обе стороны проезжали машины, какая-то женщина во всеуслышанье требовала, чтобы ее дочка бросила любезничать с кавалером и несла домой белье, но здесь был иной мир — мир, подвластный неведомому суровому и мрачному существу, против которого бессильно оружие.

«Будь честен и прям — будь стоек и терпелив».

— Ладно, — сказал он тихим дрожащим голосом. — Ладно, попробую. Только лучше тебе больше не бросать меня.

И начал медленно подниматься по ступеням крыльца.

Доски, преграждавшие вход, были старые и гнилые, гвозди — ржавые. Джейк покрепче ухватился за верхнюю пару в месте их пересечения и рванул. Заскрипев точь-в-точь как ворота, доски отделились от двери. Джейк сбросил их за перила крыльца, на старую клумбу, где сейчас росли лишь дикое просо да пырей. Он нагнулся, взялся за нижнее пересечение… и на миг замер.

За дверью слышались замогильные утробные звуки, словно где-то в недрах бетонной трубы хищно облизывался голодный зверь. Джейк почувствовал, как его лоб и щеки покрываются пленкой тошнотной испарины. Он так перепугался, что отчасти утратил ощущение собственной реальности, будто стал персонажем чужого дурного сна.

Недобрый хор, неведомая злая сила были за этой дверью. Звуки сочились оттуда, как густой сироп.

Джейк рванул нижние доски. Те с легкостью оторвались.

«Ну да. Оно хочет, чтоб я вошел. Оно голодное, а я, значит, обед».

Неожиданно в голову Джейку полезли обрывки стихотворения, когда-то читанного их классу мисс Эйвери. Теоретически в стихах говорилось о состоянии души современного человека, оторванного от всех своих корней и традиций, но Джейку вдруг показалось, что тому, кто написал эти строки, должно быть, довелось повидать Особняк:

— Я покажу тебе ужас в пригоршне праха, — пробормотал Джейк и взялся за дверную ручку. Едва мальчик коснулся металла, как его вновь затопило отчетливое, светлое чувство облегчения и уверенности: свершилось, теперь-то уж дверь определенно откроется в тот — другой — мир; он увидит не тронутое ни смогом, ни фабричными дымами небо, а вместо гор у далекого горизонта встанут в мареве синие шпили великолепного неведомого города.

Джейк стиснул в пальцах лежавший у него в кармане серебряный ключ, ожидая, что дверь окажется заперта и он сможет им воспользоваться. Но нет. Пронзительно взвизгнули петли, с медленно поворачивающихся цилиндров на крыльцо просеялись хлопья ржавчины, и дверь открылась. В лицо Джейку осязаемо ударил запах тлена — ноздреватой штукатурки; отсыревшего дерева; гниющей дранки; старого как мир конского волоса. Сквозь эти ароматы пробивался иной — дух звериного логова. Впереди лежал промозглый полутемный коридор. Слева в полумрак второго этажа взбиралась, лишь местами касаясь стены, шаткая винтовая лестница. На полу коридора лежали обломки рухнувших перил, но Джейк был не настолько глуп, чтобы вообразить, будто видит только щепки. Среди сора были и кости — кости каких-то мелких животных. Некоторые не вполне походили на звериные; их Джейк предпочел не рассматривать слишком долго, зная, что иначе ему никогда не набраться храбрости сдвинуться с места. Мальчик помешкал на пороге, собираясь с духом, чтобы сделать первый шаг, и расслышал какой-то слабый приглушенный звук — очень частую, быструю дробь. Он понял: это стучат его собственные зубы.

«Почему никто меня не остановит? — в исступлении подумал он. — Почему какой-нибудь прохожий не крикнет: «Эй, ты! Нечего тебе там делать! Неграмотный, что ли, читать не умеешь?!»

Но он знал, почему. Большинство пешеходов держалось противоположного тротуара, а те, кто оказывался поблизости от Особняка, спешили пройти дальше.

«Даже если бы кто-нибудь вдруг посмотрел сюда, он меня не увидел бы, потому что на самом деле меня тут нет. Хорошо это или плохо, но я уже покинул свой мир. Начал переправу. Его мир где-то впереди. А здесь…»

А здесь была пограничная полоса. Ад.

Джейк шагнул в коридор. Дверь за ним со скрежетом захлопнулась, точно дверь мавзолея, и мальчик вскрикнул — но не удивился.

В глубине души он ожидал чего-то подобного.

Жила-была молодая женщина по имени Детта Уокер, и любимым ее занятием было всякий день шататься по кабакам да забегаловкам на Риджлайн-роуд, что тянется вдоль окраины Натли, и на шоссе N 88, что проходит у высоковольтной линии за «Амхай». В те дни у Детты еще были ноги и, как поется в песне, она знала, что с ними делать. Нарядившись в тесное дешевое платье из поддельного шелка, Детта отплясывала с белыми парнями под старые песенки, без которых в свое время не обходилась ни одна гулянка чарли [32], а музыканты знай наяривали всякие там «Шейк хиппи-хиппи» да «Двойные дозы любви моей крошки». В конце концов Детта отбивала от стаи беложопых одного и позволяла ему увести себя на стоянку, в машину. Там она обжималась с ним и лизалась (одной из величайших в мире мастериц целоваться «с язычком» была Детта Уокер, да и ноготками попользоваться не ленилась) до умопомрачения… и осекала вконец обезумевшего парня. Что за этим следовало? Да ведь в том-то и был фокус, не так ли? Суть игры, ее азарт. Одни принимались плаксиво канючить — приятно, но не высший класс. Другие орали и бесновались — это грело душу сильнее.

Но хотя Детта и по голове бывала луплена, и в глаз получала, и плевков отведала, а однажды схлопотала пинка под зад, да такого, что, расставив руки, легкой пташкой вылетела на гравий стоянки у «Красного ветряка», ее ни разу не взяли силой. Вся белая сволочь, все до единого, с посиневшими яйцами уматывала домой. Что по Деттиным меркам означало: она — лучшая из лучших, непревзойденная, не знающая поражений чемпионка. Королева. С кем состязалась Детта? С ними. Со всеми этими коротко стриженными, культурненькими, чистенькими беложопыми м***ками.