Одолев неторопливым шагом по послеполуденному солнцепеку девять бруклинских кварталов, братья Дийн вступили, наконец, в ту часть города, которая, судя по именам на вывесках больших и маленьких магазинов, несомненно, и носила название Голландский Холм. Сейчас они стояли посреди квартала, перед Особняком. Удивительное дело: дом, пустовавший, видимо, уже много лет, почти не пострадал от рук вандалов. А ведь когда-то, подумал Джейк, это действительно был особняк, где со своими многочисленными чадами и домочадцами жил, допустим, какой-нибудь состоятельный негоциант. В те давно минувшие дни дом, должно быть, исправно белили, но теперь он был неопределенного грязно-серого цвета. Давно повышибали окна, размалевали аэрозольными красками облезлый штакетник — но сам Особняк стоял нетронутый.

Ветхий, полуразвалившийся, горбатый — не дом, а вернувшийся дух давно сгинувшего дома, — вырастал он из бугристой земли захламленного дворика, залитого горячим светом, и Джейку ни с того ни с сего представился прикинувшийся спящим злобный и опасный пес. Крутая крыша Особняка нависала над покоробленными, занозистыми досками парадного крыльца, как насупленные брови. На окнах без стекол (в некоторых, точно полоски омертвелой кожи, еще висели древние портьеры) — покосившиеся ставни, в прошлом зеленые. Слева от здания отставала не первой молодости деревянная решетка, которую ныне удерживали не гвозди, а стелющиеся по ней пышные плети безымянных и непонятно почему вызывающих омерзение вьющихся растений. Джейк заметил две таблички — одну на лужайке, другую на двери — но разобрать, что на них написано, со своего места не сумел.

Дом был живой. Джейк знал это, он чувствовал, что Особняк насторожился и внимательно следит за ним; эта настороженность дымком курилась над досками и горбатой крышей, потоками изливалась из черных оконных впадин. Мысль о том, чтобы приблизиться к этому жуткому месту, страшила; мысль о том, чтобы войти, наполняла мальчика невыразимым ужасом. Но деваться было некуда. Джейк расслышал басистое сонное жужжание — так гудит в жаркий летний день пчелиный улей — и на миг испугался обморока. Он закрыл глаза… и его голову заполнил тот голос.

«Ты должен придти, Джейк. Ты вступил на тропу Луча, на путь Башни, в пору своего Извлечения; будь честен и прям, будь стоек и терпелив, приди ко мне».

Страх не проходил, зато жуткое ощущение подступающей паники исчезло. Джейк вновь открыл глаза и увидел, что он — не единственный, кто чувствует энергетику и пробуждающееся сознание дома. Эдди явно хотелось отойти от забора; он повернулся в сторону Джейка, и тот разглядел под зеленой косынкой парнишки его глаза — большие и тревожные. Старший брат схватил Эдди и толкнул к заржавленной калитке, однако слишком уж вяло и неохотно для полноценной подначки; каким бы бестолковым и тупым ни был Генри, ему Особняк нравился не больше, чем Эдди.

Братья отошли подальше и некоторое время стояли, глядя на дом. Джейк не мог разобрать, о чем они говорят, но голоса звучали испуганно и тревожно. Джейк вдруг вспомнил, что сказал ему во сне Эдди: «Только помни: здесь опасно. Будь осторожен… и не зевай».

Внезапно настоящий Эдди — тот, что стоял через улицу, — повысил голос настолько, что Джейку удалось разобрать слова. «Может, хватит, пойдем домой, Генри? А? Пожалуйста. Мне тут не нравится». Тон был молящий.

— Нюня сраная, — фыркнул Генри, но Джейк подумал, что слышит в голосе Генри не только снисходительность, но и облегчение. — Хрен с тобой, айда.

Братья двинулись прочь от развалюхи, по-звериному сжавшейся в комок за покосившимся шатким забором, к мостовой. Джейк попятился, отвернулся и, уставясь в витрину захудалой лавчонки, именовавшейся «Комиссионный», стал следить, как Эдди и Генри — смутные призрачные отражения, наложенные поверх древнего пылесоса «Гувер», — переходят Райнхолд-стрит.

— Ты уверен, что там правда нету привидений? — спросил Эдди, когда ребята очутились на том тротуаре, где стоял Джейк.

— Видишь, какое дело, — сказал Генри, — сходил я сюда еще раз, и теперь уж не поручусь. Ей-богу.

Они прошли у Джейка за спиной, не взглянув на него.

— А ты б согласился туда зайти? — спросил Эдди.

— Не-а, хоть мильен долларов выложи, — сразу ответил Генри.

Они свернули за угол. Джейк отлепился от витрины и украдкой бросил им вслед быстрый взгляд. Мальчики удалялись по тротуару той же дорогой, что пришли. Увалень Генри брел, едва переставляя ноги, обутые в говнодавы со стальными носами, и сутулясь, как человек много старше его лет, а рядышком шагал Эдди — парнишка в отличие от брата двигался ловко, с безотчетной грацией. Мирно слившиеся длинные тени бежали за ними по мостовой.

«Домой пошли, — подумал Джейк, и одиночество захлестнуло его такой мощной волной, что мальчику почудилось — она сомнет его. — Поужинают, сделают уроки, поспорят, что смотреть по телеку, и лягут спать. Может, Генри дрянь и хамло, но они, эти двое, живут своей жизнью — нормальной, обычной, понятной жизнью… и сейчас возвращаются в нее. Интересно, они хоть понимают, какие они счастливчики? Эдди — пожалуй».

Джейк отвернулся, поправил лямки ранца и перешел Райнхолд-стрит.

На пустынном лугу за хороводом камней Сюзанна почувствовала движение — шелест, шорохи, порывистое дуновение.

— Что-то на подходе, — напряженно проговорила она. — Шустро катит.

— Ты, гляди, поаккуратней, — сказал Эдди, — но ко мне его тоже не пускай. Ясно? Не подпускай его ко мне.

— Слышу, не глухая. Ты своим делом занимайся, а уж я сама разберусь.

Эдди кивнул. Он стал на колени посреди круговины и вытянул вперед руку с заостренной палочкой, словно оценивая, хорошо ли та заточена. Затем опустил руку и провел на влажной земле темную прямую линию.

— Роланд, приглядывай за ней…

— Пригляжу, если смогу, Эдди.

— …но не подпускай ко мне эту тварь. Джейк идет. Чес-слово, идет, псих ненормальный.

На глазах у Сюзанны травы к северу от вещуньиной круговины разделила длинная темная межа — что-то вспарывало зеленый ковер, прокладывая борозду прямо к кольцу камней.

— Приготовься, — велел Роланд. — Оно кинется на Эдди, и одному из нас придется отвлечь его.

Сюзанна привстала на культях, как змея, поднимающаяся из корзины факира. Руки, сжатые в твердые коричневые кулаки, были прижаты к щекам. Глаза горели.

— Я готова, — сказала она и крикнула: — Сыпь сюда, красавчик! Ну, живей давай! Дуй, как на свое деньрожденье!

В тот миг, когда демон стремительной гудящей волной ворвался в круговину, дождь усилился. Сюзанне только-только хватило времени понять безжалостную, ядреную, несомненно мужскую суть этого существа (словно в ноздри ей ударил крепкий запах можжевеловой настойки, от которого на глаза навертываются слезы), и демон стрелой метнулся к центру круга. Зажмурив глаза, молодая женщина потянулась к нему — не руками, не мыслью, но всей своей женской силой, силой самки, таившейся в самой глубине ее «я»:

— Эй, красавчик! Куда намылился? Кисулька-то вона где!

Демон круто развернулся. Она почувствовала его удивление… а следом — саднящее желание: настойчивое, напряженное, как тугая пульсирующая артерия. Демон прыгнул на Сюзанну, как насильник, выскочивший из зева узкого проулка.

Сюзанна взвыла и откачнулась назад, на шее вздулись жилы. Платье у нее на животе и на груди разгладилось и вдруг начало само собой рваться в клочья. Сюзанна слышала тяжелое дыхание, но откуда, с какой стороны оно идет, определить было невозможно, точно спариться с ней решил сам воздух.

— Сьюзи! — крикнул Эдди и начал подниматься.

— Нет! — истошно закричала она в ответ. — Делай, что делаешь! Этот м***ла у меня аккурат там, где… где надоть! Валяй дальше, Эдди! Тащи мальца! Тащи… — В нежную плоть между ног Сюзанны толчками рвался холод. Она застонала, опрокинулась на спину… потом оперлась на руку и с вызовом прянула вперед и вверх. — Тащи его сюда!