Его волшебные истории говорят нам не только о том, что действительность содержит в себе несравненно больше, чем мы сегодня в ней видим и слышим. Они внушают уверенность, что со временем выкристаллизуются новые удивительные достоверности. Человек однажды выйдет из дому и по дороге на работу услышит странную и нежную музыку «небесных сфер»…

Чудо жизни. Оно бесконечно изменчиво, разнообразно, могущественно. И… беззащитно?

Можно, я отвечу на этот вопрос потом, когда буду говорить об этике, естественно рождающейся из понимания жизни как чуда?

А сейчас мне хочется лучше понять одну строку из письма к Андерсену. «Ваше сердце и Ваша фантазия…» — пишет ему современник его, объясняя, что особенно он в нем ценит.

Сердце и фантазия… У Андерсена сердце было большим, а фантазия богатой. Что это — чисто индивидуальная черта или отражение «мирового закона»? Может ли быть воображение сложным и ярким при бедном, маленьком сердце? Или большое сердце при нищенски тусклом воображении? Стоит ли усматривать в этой строке из письма нечто большее, чем расшифровку могущества одного человека — Андерсена? Обнимает ли она некую особенность духовной жизни тысяч, миллионов людей?

Думаю, да. Я никогда не видел, чтобы злой человек был наделен большой, яркой фантазией. Наоборот, добрые люди, по моим наблюдениям, неизменно обладают большим, не тускнеющим и в старости воображением. В чем тут дело?

В мире Человека, его чувств, мыслей, наклонностей и т. д., несомненно, существуют сложные и глубокие взаимосвязи, ожидающие дельных и бесстрашных исследователей: психологов, биологов, философов. Возможно, одна из них: фантазия — сердце.

Почему люди недобрые обычно лишены воображения? И что это такое вообще — воображение, фантазия? Какое они имеют отношение к сердцу?

Написав эти последние строки, я тут же в них усомнился: не верх ли наивности полагать, что люди недобрые никогда не обладают воображением? Но уже через минуту подумал: у человека, который тысячи лет назад изобрел плуг, сердце было, несомненно, большое и доброе, а описать пластично и ярко, как пахарь идет за плугом, можно было, очевидно, и не будучи добрым, хотя и для этого требовалось воображение.

Психологи различают несколько видов воображения: пластическое, расплывчатое, мистическое и т. д. Каждый из этих видов соответствует определенному строю человеческой души. Воображение пластическое, возможно, и не зависит от сердца — были же писатели недобрые!

Поэтому, наверное, лучше, точнее сейчас говорить не о воображении, а о фантазии. Кстати, и в письме к Андерсену говорится: «Ваше сердце и Ваша фантазия…»

Разница между воображением и фантазией та же, что между ровным летним дождем и майской сверкающе-громыхающей грозой. Обладают фантазией в избытке дети, гениальные люди и… обыкновенные чудаки. Был чудаком тот, кто изобрел плуг, и тот, кто построил колесо, и далекий-далекий мечтатель, который у поваленного через широкий ручей дерева в мыслях увидел мост над большой рекой…

Можно уверенно утверждать, как это делает французский ученый Т. Рибо в старой хорошей книге «Психология воображения», что нас сегодня в обыденной жизни окружает «кристаллизованная фантазия». Это фонари, горящие на улице, и сами улицы, по которым мы ходим. Это мосты над реками и лестницы наших домов. Кристаллизованная человеческая фантазия день и ночь у нас под рукой.

Но если формула «фантазия — сердце» верна (а к этому мы еще вернемся), то, видимо, можно утверждать, что нас окружает… «кристаллизованная доброта». Мы ходим по ней, стирая о нее подошвы наших башмаков.

Кто-то из больших поэтов писал о Шопене, что его музыка открывает нам «строение мира». Я думаю, что это верно не только по отношению к музыке гениального композитора или к полотнам великого художника, — элементы «строения мира», то есть первоосновы самой жизни, можно увидеть, ощутить в созданиях и тысяч безвестных «фантазеров», кропотливо строящих нашу цивилизацию. Поэтому нельзя, наверное, не согласиться с психологами, которые говорят, что фантазия служит у человека заменителем таинственных созидающих сил самой жизни. Это и позволяет ему «творить чудеса».

А теперь мне хочется вернуться к уравнению: «большая фантазия — большое сердце». Действительно ли это уравнение, а не очередная поэтическая вольность?

Несомненно одно: фантазия зависит от размаха чувств, от высоты «жизненной волны», которые характеризуют человека. Чем шире этот размах и чем выше эта волна, тем и фантазия богаче. Видимо, поэтому и нет детей, не обладающих фантазией. Детство — волшебная страна с солнцем в полнеба, исполинскими деревьями и высокими травами, страна, в которой каждый плод и каждое животное — обещание неведомого мира. С возрастом, к сожалению, травы делаются ниже, солнце уже не занимает полнеба. Если носить изящные черные очки, оно и вовсе выглядит маленьким, неопасным. Восприятие действительности становится более четким, трезвеет и фантазия.

Она тускнеет. И часто умирает.

Но иногда… иногда сохраняет надолго мощь детской непосредственности, доверчивого отношения к миру и не утрачивает ее, делаясь все более мудрой. Это бывает, когда человек, несмотря на испытания жизни, на ее суровость и сложность, открывает в ней все время солнечные материки детства. По этому таланту — да, таланту — и узнаешь чудаков. Я расскажу о них потом в этой книге и постараюсь объяснить, что понимаю под многозначным именем «чудак».

Однако искушенный в логике читатель (а кто из молодых не увлекается сейчас математической логикой!) может нетерпеливо меня остановить: вы обещали доказать истинность формулы «фантазия — доброта», а вместо этого толкуете о размахе чувств, о высоте «жизненной волны», о солнечных материках детства.

На это я могу лишь ответить, что, по-моему, из переживания чуда жизни и рождается настоящая доброта. И если фантазии нет без постоянного глубокого ощущения этого чуда, то нет ее и без большой доброты. Источник один.

Чувствую, настало время говорить об этике, естественно вырастающей из понимания мира — бытия, которое волнует меня в волшебных историях Андерсена. Собственно, я уже начал о ней говорить, поставив рождение истинной доброты в зависимость от переживания жизни как чуда. Нельзя быть добрым, не любя жизни, а в ней самого сложного, высокого и таинственного — человека.

Не верю я в иную доброту. Можно усвоить и основы разумного поведения, и определенные заповеди, и поступать по видимости человечно, потому что иначе осудит общество, но это не доброта, потому что стоит ощутить: общество не осудит, и тускнеет с поразительной быстротой видимая служебная человечность. Она лишена глубоких жизненных истоков.

И «служебная доброта», конечно, бывает полезна. Но ей никогда не дано кристаллизоваться в чудесные, неумирающие подробности мира человеческой культуры. Это удел доброты, одушевленной любовью к жизни, к человеку, ощущающей их развитие как величайшее счастье и чудо, — доброты Рафаэля и Пушкина, Сократа и Ленина и миллионов рядовых гениев — мечтателей, тружеников, чудаков, оставивших нам овеществленные мечты.

Если хотите, чтобы дети выросли добрыми людьми, научите их понимать жизнь как чудо из чудес, говорит нам старый почтенный уличный фонарь.

Многих современников Андерсена удивляла его твердая решимость в дни войны, когда неспокойная Германия вторглась на землю маленькой незащищенной Дании. Далекий в обычное время от политики и даже, казалось бы, вообще от реальной жизни, он писал солдатские песни и статьи, которые сегодня назвали бы военно-публицистическими. Когда же однажды услышал Андерсен насмешливый рассказ о том, как неумелые горожане роют траншеи: их руки ободраны и покрыты волдырями, — он воскликнул восторженно, ребячливо и убежденно: «Я бы поцеловал эти руки!»

Писатель, рассказавший миру трогательную историю о полевой ромашке, — она была, помните, счастлива, когда умирающий жаворонок опустил в ее влажные лепестки горячую голову, — нет, писатель этот не был безучастным и сентиментальным созерцателем жизни. Его доброту радовали траншеи, когда надо было остановить зло.