— Как мне говорил однажды один из ваших соотечественников, мисс Хайт, «устрицы пленительны, лобстеры соблазнительны, но креветки — Бог ты мой!».

Моника рассмеялась и что-то сказала шейху на ухо. Квин не мог уследить, что именно. Как глупо с его стороны было питать какие-то надежды! Потом он сумел ухватить ещё один короткий фрагмент их беседы. Квин знал, что эти слова, несомненно, были произнесены pianissimo[6]. Он почувствовал, как быстро и сильно у него забилось сердце. Должно быть, он всё-таки ошибся…

К полуночи гостей уменьшилось втрое. Филип Оглби, который в этот вечер выпил больше любого другого, казался единственным трезвым в этой компании. Чета Мартинов отправилась восвояси некоторое время тому назад; Моника и шейх Ахмед неожиданно появились вновь после необъяснимой отлучки примерно на полчаса; Бартлет говорил, пожалуй, слишком громко, а его крупная заботливая жена уже несколько раз напоминала ему, что от джина у него вечно заплетается язык; один из арабов вёл серьёзные переговоры с девушкой из обслуги; а из синдиков только декан, Восс и Руп казались способными выдерживать темп ещё сколь угодно долго.

Полпервого ночи Квин решил, что пора уходить. Он чувствовал жар и смутную тошноту, поэтому зашёл в мужскую комнату, где приложил голову к холодному настенному зеркалу. Квин знал, что наутро ему будет худо, а сейчас ещё надо вести машину до своей холостяцкой квартиры в Кидлинггоне. Почему он не догадался заказать такси? Квин плеснул в лицо холодной воды, подержал руки под струёй, причесался и почувствовал себя немного лучше. Сейчас он со всеми распрощается, поблагодарит хозяев и уедет.

К этому времени из гостей осталось только несколько человек. Он ощутил себя непрошеным посетителем, когда вышел в зал. Он старался перехватить взгляд Бартлета, но секретарь был увлечён беседой с шейхом Ахмедом, и Квин несколько минут довольно беспомощно оглядывался по сторонам, пока наконец не присел, посматривая на Бартлета и шейха. Но те по-прежнему разговаривали. Вскоре к ним присоединился Оглби; затем подошёл Руп, и Бартлет с Оглби отошли в сторону; потом возникли декан и Восс; наконец, в поле зрения показалась Моника. Квин чувствовал себя почти загипнотизированным, наблюдая за сменой действующих лиц, и пытался уловить, а чем они говорят. Он испытывал одновременно ощущение вины и восторга, глядя на их губы и следя за беседой, словно стоял в непосредственной близости от них. Инстинктивно он понимал, что некоторые слова произносились очень тихо, но большинство казались ему столь же ясными, как если бы их выкрикивали в мегафон. Ему вспомнился один случай (тогда со слухом у него было всё в порядке), когда он поднял телефонную трубку и услыхал вследствие ошибочного соединения, как мужчина и его любовница договаривались о тайном свидании, с похотливым восторгом предвкушая грядущее любодейство…

Он вдруг испугался, когда Бартлет перехватил взгляд и направился прямо к нему. Следом шея шейх Ахмед.

— Ну? Вам понравилось, юноша?

— Да, очень. Я… я просто ждал, чтобы поблагодарить вас обоих…

— Для нас это тоже огромное удовольствие, мистер Квин, — улыбнулся Ахмед своей бело-золотой улыбкой и протянул на прощание руку. — До встречи, и, надеюсь, очень скорой.

Квин вышел на Сент-Джилс. Он не заметил, что несколько последних минут за ним внимательно следит один из гостей, и очень удивился, почувствовав на плече руку. Он обернулся и увидел человека, который провожал его до машины.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, Квин, — сказал Филип Оглби.

В половине первого на следующий день Квин оторвался от работы, на которой почти безуспешно старался сосредоточиться всё утро. Он не услышал стука, но кто-то уже открывал дверь. Это была Моника.

— Ты не хочешь пригласить меня выпить, Николас?

В пятницу, 21 ноября, мужчина лет тридцати с небольшим сел в поезд, отправлявшийся с Паддингтонского вокзала в Оксфорд. Он без труда нашёл пустое купе первого класса, откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету. Достав из портфеля довольно пухлый конверт, адресованный ему самому («При отсутствии адресата просьба возвратить в Синдикат по экзаменам для иностранных учащихся»), он вытащил несколько обширных отчётов. Отцепил шариковую ручку от внутреннего кармана пиджака и начал делать пометки. Но он был левша, а при узких полях, да и то имевшихся с правой стороны листов плотного текста, это оказалось непростой задачей, которая стала ещё труднее, когда междугородный поезд набрал полную скорость, достигнув северных окраин Лондона. Дождь чертил наклонные параллельные линии на грязном стекле, мелькали телеграфные столбы, то падали, то уходили вверх провода, а человек этот бездумно смотрел на скудеющий осенний пейзаж и даже когда заставил себя вновь переключиться на скучные документы, то понял, что не может сосредоточиться. Немного не доезжая Рединга, он сходил в буфет и взял себе виски. Потом ещё. Стало лучше.

В четыре часа он спрятал бумаги в конверт, зачеркнул своё имя, К. А. Руп, и написал на лицевой стороне: Т. Г. Бартлет. Бартлета как человека он не любил (и не мог этого скрыть), но он был достаточно справедлив, чтобы отдать должное его опыту и административным способностям. Он обещал привезти эти протоколы в синдикат сегодня. Бартлет никогда не позволит, чтобы хоть единая фраза вошла в окончательный вариант отчёта, пока каждый из присутствовавших на заседании не прочитает черновик. И (Руп должен был это признать) такая дотошность в ведении протоколов часто оказывалась весьма благоразумной. Как бы то ни было, с постылыми бумагами покончено, и Руп защёлкнул замок на портфеле и вновь посмотрел на дождь за окном. Путь оказался не таким долгим, как ожидалось. Через несколько минут справа стали видны мокрые серые шпили Оксфорда, и поезд прибыл на станцию.

Руп прошёл по подземному переходу, терпеливо выстоял у барьера билетного контролёра и на секунду задумался, надо ли ему волноваться. Хотя всё равно знал, что волноваться будет. Он достал из бумажника обратный билет во второй класс и протянул его контролёру.

— Мне, наверно, надо доплатить. Обратно я ехал первым классом.

— Контроль на линии был?

— Нет.

— Что ж… Тогда это не имеет значения, не так ли?

— Вы уверены?

— Если бы все были такими честными, как вы…

— Тогда ладно, если вы так считаете.

Руп взял такси и, добравшись до синдиката, оставил щедрые чаевые водителю. На верхних этажах соседних административных зданий загорелись бледно-жёлтые квадраты окон, на фоне темнеющего неба нависли мрачные очертания огромных деревьев перед особняком синдиката Дождь не кончался.

Чарльз Ноукс, занимающий в настоящее время ключевой пост смотрителя синдиката, был (для своего племени) сравнительно молодым и толковым человеком, чья душа тем не менее ожесточилась за годы непрестанной заботы об окнах, которые надо закрывать, паркете, который надо натирать, титане, за которым надо следить, и сигнализации, которую надо включать на ночь. Он заменял перегоревшую лампу дневного света в коридоре первого этажа, когда Руп вошёл в здание.

— Привет, Ноукс. Секретарь здесь?

— Нет, сэр. После обеда он так и не появился.

Руп постучал в кабинет Бартлета и приоткрыл дверь. Свет был включён, но потом Руп вспомнил, что свет должен гореть повсюду. Бартлет утверждал, что для простого включения-выключения люминесцентной трубки требуется столько же электроэнергии, сколько для непрерывной работы в течение четырёх часов, и, следовательно, свет должен гореть весь день во всём офисе — «из соображений экономии». Рупу на секунду показалось, что внутри кабинета раздался звук, но там никого не было. Только записка на столе: «Пятница пополудни. Уехал в Бенбери. Возможно, вернусь около пяти».

— Ну что, убедились, сэр? — Ноукс спустился со стремянки и стоял в дверях.